Счастливый конец света - Анатолий Горло

Желтолицый дружелюбно осклабился

– Вспомнил? Вижу, что вспомнил. Вот и чудесно. Дело в том, что у нас не принято называть неприятные для собеседника вещи своими именами… Было время, когда при одном упоминании нашего Ордена всех охватывал страх и трепет. Потом, в Эпоху Больших Шалостей, мы утратили господствующие позиции, и страх перед нами сменила ненависть к нам. Пришлось пойти на уступки, подписать Правила, отступить в тень. Но мы не капитулировали, как наивно полагают наши недоброжелатели. Да ты не робей, присаживайся и выпей наконец.

Я осторожно опустил ноги. Каменный пол приятно охлаждал горящие ступни. Очень хотелось потрогать затылок, но мысль, что желтолицый сказал правду и я стал в его, нет, в их руках подопытным зверьком, которым можно помыкать на расстоянии удерживала меня от этого жеста.

– Что вам надо от меня? – спросил я, медленно растирая онемевшие суставы предплечья.

– Наши предложения не сопряжены для тебя ни с каким риском, mon ami. – Желтолицый убрал моток проволоки и разлил в чашки трифаносому. – Попробуй, это домашнего приготовления, натуральные ингредиенты.

Я отказался, продолжая разминать мышцы рук.

Он отпил небольшой глоток, подержал во рту, затем довольно пошлепал толстыми губами:

– Напрасно, mon ami. В экспедиции, как известно, подпитки запрещены, так что, пока есть возможность…

– Что вам надо? – повторил я, чувствуя, как ко мне возвращаются силы.

Желтолицый отставил чашку и потянулся к пульту.

Опять невидимая игла вонзилась в мой мозг. На этот раз я сдержался, только непроизвольно дернул головой.

– Неплохо, – одобрительно кивнул желтолицый, – процесс реадаптации протекает неплохо. Впрочем, при твоей недюжинной конституции стонать от разряда первой степени, право же, некрасиво. Это дело привычки. Итак, первое. Сохранение тайны. Никто не должен знать про эту штуку, видишь, я даже не называю ее, она как раз из тех вещей, которые не стоит называть своими именами. Забудь и ты про нее, mon ami.

Я изобразит усмешку:

– То же самое вы посоветуете и комиссии, перед которой я должен на днях предстать?

– О комиссии позаботимся мы, – спокойно сказал желтолицый. – От тебя требуется одно – ненароком не проболтаться. Правда, сделать это тебе будет трудно: всякий раз, когда в твою голову придет подобная мыслишка, система среагирует мгновенно и тебе, mon ami, будет больно. Если ты попытаешься выразить эту мысль словами, станет еще больнее. Если решишься на действия, скажем, попробуешь извлечь эту штуку из головы, тогда произойдет, как я уже упоминал, разряд тринадцатой степени, и мы будем вынуждены почтить твою память вставанием.

– Дальше, – процедил я, чувствуя, как во мне закипает ненависть.

– Второе, – сказал он, нажимая одну из клавиш. Я не выдержал боли, замычал.

– Не надо сердиться. – Он отхлебнул из чашки, посмаковал прежде чем проглотить. – Я должен показать тебе систему сигналов, с помощью которой мы будем общаться. Сейчас был «вызов абонента», запомнил?… А вот это…

Я вскрикнул, вцепившись в край металлической сетки, которая опустилась, разделив нас.

– Это означает «ждем срочного сообщения». Чувствуешь разницу?… Вот такой…

– Прекратите! – взревел я от боли.

– Это – «требуем повтора». Из-за дальности расстояний, с одной стороны, и маломощности источника, с другой, сигналы нередко поступают со значительными искажениями. В таких случаях, mon ami, мы вынуждены просить агента повторить сообщение. Вот этот…

Сжимая руками раскалывающуюся голову, я повалился на койку.

– … означает «требуем оперативного вмешательства», – словно откуда-то из запредельного мира доносился до меня ровный металлический голос – То есть начиная с этого сигнала агент из информатора превращается в operateur [27] и четко выполняет наши распоряжения… Не буду скрывать от тебя, mon ami, что неудачи, постигшие две предыдущие экспедиции на Терру, не в последнюю очередь вызваны оперативным вмешательством наших агентов, которые, кстати, остались живы, в отличие от других членов экспедиционного корпуса. Эти, как и подобает истинным покровителям, «погибли, не нарушив Правил». Эр с ними, как говорят у вас. Если бы доктор историотерапии Фокс был еще жив» он наверняка нашел бы точное определение недуга, который подтачивает Орден покровителей, что-то вроде сенильного психоза. Все основные симптомы налицо: немотивированное упрямство, подозрительность, слабодушие, эротизм со склонностью к скопофилии – мало того, что заставляют всех жить в прозрачных жилищах, так они уже и небо изгадили, голову стыдно поднять! Они загнали честных жителей Триэса в канализационные люки, в заброшенные штреки, они превратили планету в la poubelle [28] Малого Облака, эти маразматики!… И неужели ты, молодой, сильный, всеобщий любимец, будешь верой и правдой служить этим выжившим из ума пердунам?…

– Прекратите!… – Мне казалось, что я кричу на весь мир, хотя губы мои едва шевелились, парализованные чужой волей.

– Немного терпения, mon ami, ты должен хорошенько запомнить этот двойной импульс, он означает «Ne fais rien sans mon signal» [29]… Будешь точно исполнять приказы и, crois-moi [30], ты далеко пойдешь, mon-ami!…

13

Когда я пришел в себя (говорить об этом можно лишь со значительной долей натяжки, потому что еще долгое время я пребывал как бы в раздвоенном состоянии, одна половина никак не могла воссоединиться с другой, словно между ними возникла невидимая, но непреодолимая перегородка), то увидел, что нахожусь невдалеке от моста моего похищения. Сверху неслись истошные вопли небесный экран оккупировали флагеманты и флагемантки, которые, бичуя друг друга, приходили в экстатическое состояние. Шла ежевечерняя передача из молодежной учебной студии «Сексперимент».

Я ступил на ленту платформы, идущую в сторону космодрома, и крепко ухватился за поручни, чтобы справиться с приступом головокружения.

– А вот и наш Улисс! – послышался сверху голос Скроба.

Я поднял глаза: флагеманты исчезли, их место занял я – шла прямая передача. Я невольно подтянулся, даже заставил свои онемевшие губы растянуться в приветственной улыбке: негоже было мне, небесному богатырю, каждое утро срубающему драконьи головы, распускать слюни только потому, что какой-то желтомордый маньяк ухитрился запустить мне под череп взрывное устройство! Даже то, что я крепко держался за поручни, у моего небесного двойника выглядело довольно эффектно: казалось, он стоит на капитанском мостике и уверенно смотрит вдаль…

А невидимый Джерри Скроб продолжал трещать с небес:

– Вот мы и дождались, малыши и малышки, возвращения нашего Победоносца! Как видите, он жив, здоров, хотя… но не будем упреждать события, об этом завтра! Время нашей передачи давно уже истекло, но мы позволили себе вклиниться в «Сексперимент», поскольку знали, что вы, малыши и малышки, все равно не уснете, пока не увидите своего идола!… Полюбуйтесь же на него! Браво, Преэр! А ну-ка, все вместе! Два, три!

– Бра-во-Пре-эр! – прокатилось над вечерней планетой.

– Будем надеяться, что завтра, в утреннем выпуске, он расскажет нам, что же с ним приключилось! Бай-бай! Джерри Скроб. Три шестерки. Триэс. М. О.

С неба опять понеслись стоны и вопли. Жадно вдыхая вечерний воздух, я думал о том, что, наверное, это мои последние вдохи и выдохи и что тут уже ничего не поделаешь: тому, кто глупо жил, суждено и глупо умереть. Я решил рассказать обо всем Допотопо. Одно лишь беспокоило меня: успею ли?

Я закрыл глаза, ожидая укола в мозг. Голова невыносимо болела, что-то в ней потрескивало, и, может быть, поэтому я не услышал первого сигнала. Еще раз испытать на себе адскую шкалу покорителей мне очень не хотелось, но и не думать в эти последние минуты своей жизни я тоже не мог.

Я жалел о том, что не делал этого раньше: не думал, когда поступал в Школу и когда готовился к вступлению в Орден, не думал, когда был отчислен и стал заливать горе трифаносомой, а тоску по далеким путешествиям с благородной миссией покровительствовать слабым и увещевать сильных быть справедливее заглушал в ближайшем лупанарии в обществе какой-нибудь желатинообразной генитальянки или потливой эрекционерки…

Об одном лишь не жалел я, делая последние вдохи и выдохи: о том, что в моей короткой, безалаберной, несостоявшейся жизни была Нда, Непревзойденная! И ничего, что все ограничилось одним поцелуем: даже если мой череп и разлетится от тринадцатого разряда, мои навсегда онемевшие губы унесут в вечность вкус, запах, следы, божественную печать этого поцелуя!…

14

Я предостерегающе поднял руку:

– Не подходи, наставник!

Допотопо остановился и, опираясь на палку, с прищуром уставился на меня.

– Я сейчас взорвусь! – крикнул я и зажмурился, ожидая сильного разряда.