Отрешись от страха. Воспоминания историка - Александр Моисеевич Некрич

Жорес Медведев в одной из своих книг уже досконально исследовал этот вопрос и показал, какими методами было достигнуто возвышение Лысенко. Меня же, как историка, больше привлекла аналогия лысенковщины с распутинщиной. С первого взгляда такая аналогия может показаться несколько странной. На самом же деле, несмотря на разную конкретно-историческую обстановку, можно обнаружить ряд разительно схожих черт и обстоятельств.

Григорий Распутин возник на исторической арене в период глубокого нравственного кризиса царского самодержавия, разложения высших придворных кругов и царского окружения.

Кризис, охвативший царизм, выражался, в частности, в вере, в уповании на какое-то чудо, которое, дескать, спасет православную Россию. Появился старец Григорий Распутин, который будто бы умел заговаривать кровь (цесаревич Алексей, как известно, страдал несвертываемостью крови). Он сразу же приобрел как чудотворец огромное влияние на царский двор. Вокруг Распутина завертелась группа темных дельцов, старавшихся через влиятельного старца урвать для себя кусок пожирнее да побольше.

Трофим Лысенко появился как раз в то время, когда советское государство переживало острейший кризис, не только экономический, особенно продовольственный, но прежде всего — нравственный, ибо сгон с земли, массовое выселение крестьян по классовому признаку, а часто и просто по людской злобе, привели к массовому голоду и гибели миллионов людей. Позднее все это было названо «искривлениями», а в последние годы появилось красивое слово (между прочим, отнюдь не русского происхождения) «волюнтаризм», которым легко объяснить все, что происходило, происходит и, несомненно, еще будет происходить в нашей стране — все ошибки, нелепости и преступления.

Между прочим, старец Распутин этого слова не знал и все объяснял Божьим промыслом...

Лысенко обещал в короткий срок создать в стране изобилие продуктов, спасти земли от истощения и т. п. Поскольку сельскохозяйственная политика строилась на силе, или, как бишь его? — волюнтаризме, а не на науке, хотя и выдавалась за таковую, то следовало надеяться только на чудо. И Трофим Лысенко гарантировал, что чудо будет. Вот поэтому-то он и был принят с распростертыми объятьями в высших партийных кругах.

Шутка ли сказать, изобилие! Это, пожалуй, почище, чем уметь заговаривать кровь!

Вера в лысенковское уменье «сотворить чудо» указывала на глубокий нравственный кризис, не говоря уже о невежестве советских верхов.

Трофиму Лысенко удалось сделать то, что Григорию Распутину даже и не мечталось: он создал лженауку, а подлинную науку — генетику — ликвидировал, а заодно и ее наиболее талантливых представителей (академик Николай Иванович Вавилов был уничтожен, а академик биолог Лина Штерн очутилась в тюрьме).

В практическом отношении лысенковщина причинила огромный вред, ибо на нее многие годы опиралась государственная политика, и лысенковщина, т. е. жульничество, показуха, заведомое введение в заблуждение, лженаука, распространилась по всей необъятной территории нашей страны, принося неисчислимые беды. Последователи Лысенко, его ученики заполнили не только научные учреждения Академии наук СССР, Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ) но и партийный и государственный аппарат. Лысенковщина стала государственной политикой, обыденным явлением советского образа жизни.

Начала проникать она и в историческую науку.

В практической жизни государства общественные науки, несмотря на тот шум, который по временам поднимался вокруг них, играли подчиненную, незначительную роль, а с быстрым развитием физики, математики в 40-е и 50-е годы и вовсе отошли на второй план.

Может быть поэтому у историков не появился свой Распутин-Лысенко, а ведь у философов чуть было не стал такой. Я имею в виду покойного Г. Ф. Александрова, начальника управления агитации и пропаганды ЦК КПСС.

Позднее, став министром культуры СССР, Александров оказался замешанным в скандальную историю с подпольным борделем, где дам, как во времена Григория Распутина, но особенно его сподвижника Митьки Рубинштейна, купали в шампанском.

В январе 1947 года по личному указанию Сталина в Институте философии Академии наук СССР была проведена дискуссия по книге Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии». Но эта дискуссия, как и следовало ожидать, учитывая, что редактор издания был главой пропагандистского ведомства ЦК КПСС, проходила вяло и не привела к выводам разгромного характера, в чем партийные верхи были в ту пору заинтересованы. По указанию ЦК в июне 1947 года была проведена повторная дискуссия, в ходе которой выступил А. А. Жданов, призвавший к беспощадной борьбе против буржуазного объективизма. Жданов призвал равняться на сессию ВАСХНИЛ, «показавшую образец того, как надо бороться за передовую советскую науку». Впоследствии эти слова Жданова неоднократно повторялись на дискуссиях и совещаниях историков.

Александров в конце концов перешел в Институт философии в качестве его директора, покинув свой высокий пост в ЦК КПСС. В свободное от посещения борделя время он учил обществоведов марксизму, большевистской принципиальности и нравственной чистоте.

С сессии ВАСХНИЛ и с философской дискуссии поднялись мутные волны ура-патриотизма, шовинизма и невежества, которые начали захлестывать и другие науки.

Они быстро достигли и берега историков. Но, повторяю еще раз, на наше счастье в исторической науке тогда еще не народился свой Лысенко, и даже не было своего Александрова. Нет возможности в этой книге описать все перипетии «борьбы с космополитизмом» в исторической науке. Я делаю это в исследовании «Закат сталинской эры».[3]Поэтому читатель меня извинит, если я расскажу лишь о наиболее важных и ярких эпизодах «великих дней борьбы» с безродными.

Из ранних событий, пожалуй, наиболее важной была дискуссия о характере движения Шамиля (1947 г.),

приведшая в конце концов к разгулу шовинизма. На заседании сектора истории народов СССР Х1Х-ХХ веков Института истории Академии наук СССР (им заведовал член-корр. Н. М. Дружинин; он был избран академиком в 1953 г.) был сделан доклад «Об исторической сущности кавказского мюридизма». Вопреки широко распространенному среди советских историков взгляду на это движение как прогрессивное, освободительное, докладчик X. Г. Аджемян требовал считать отныне движение Шамиля реакционным, а взгляды Маркса и Энгельса на Кавказскую войну как на колониальную и захватническую требующими пересмотра. Аджемян спекулятивно использовал факт депортации чеченцев и ингушей в феврале 1944 года для того, чтобы очернить... движение Шамиля и заодно запугать своих оппонентов. Аргументация же Аджемяна от науки была малоубедительной. Никто Аджемяна не поддержал.

Н. М. Дружинин, подводя итог, сказал: «Если стать на точку зрения докладчика, следует признать всякое национально-освободительное движение в пределах царской России реакционным, что совершенно недопустимо». Дружинин оказался провидцем: именно такая точка зрения была навязана сверху советским историкам. Но проф. Дружинин подчеркнул и другую сторону вопроса, а именно, что нельзя считать научной и правильной точку зрения, что всякое выступление под национальными лозунгами против царской России было прогрессивным. В соответствии с марксистским взглядом о конкретности истины он