Полоса отчуждения - Илья Фаликов

— Да и как быть иначе, если само имя Харбин по-маньчжурски означает что-то вроде брода или переправы, этого никто точно не знает, и теряется этот брод в мутно-желтой бурде, неясно, что с чем связывая. Немудрено, ведь город ведет свое начало от ханшинных заводов, составлявших селеньице Хао-Бин. Здесь была глинобитная крепостца с зубчатой стеной и бойницами отражать набеги хунхузов. Лихое местечко. Все это дело куплено у маньчжуров за 8000 лян серебра, за бесценок, по сути. К слову, Сунгари — это река Желтого лотоса, который расцветает раз в пятьдесят лет, когда умирает Великий Ван, царь тигров, и цветет три дня. Красиво, не так ли? Говорят, это событие было недавно, и нам увидеть это чудо не светит. Впрочем, его и на сей раз никто не видал. Что мы имеем в итоге? Харбин — русский остров, отрезанный от всей вселенной. Без всякого брода и переправы. Все равно меня унесут за Чурина. В лучшем, разумеется, случае.

Неподалеку, за магазином Чурина, располагалось русское кладбище. Оно было маленькое, старое — так и называлось: Старое, или Покровское, а большое кладбище, Новое, находилось несколько далее, но их оба в свой час смели с лица земли хунвейбины, получив в руки Харбин безраздельно, и на месте большого, Успенского, насадили парк. Разумеется, парк — не самое худшее и уж, во всяком случае, лучше, чем цирк под церковными сводами, как это произошло со Свято-Иверской церковью на улице Офицерской, однако и парк, стоящий на костях, звучит довольно гулко.

Иннокентий не впервые столкнулся с практикой подобного озеленения. Несколько по другому поводу он писал в позднейших записках: «Владивосток боксерский город. Тут были звезды первой величины. Володя Григорьев, по кличке Григорчик, был гением ринга. Одновременно Григорчик втыкал (лазил по карманам) и мотал свои срока. Пару лет назад старый и толстый Григорчик по пьянке замерз в телефонной будке.

В 60-м, когда город праздновал свое 100-летие, вечером на набережной в Спортивной гавани у Семеновского ковша ко мне, окаченному волной массового гуляния, пристала шпана, и мне пришлось их главаря посадить на задницу правым апперкотом по челюсти, — мне удалось исчезнуть в толпе, после чего меня месяц искали по городу, отлавливая моих двойников. Я свернул свои прогулки по вечернему городу, засел дома, но однажды после заката меня потянуло на улицу и занесло в городской парк. На танцы я никогда не ходил, а тут попал на танцплощадку, которая, как мне стало известно значительно позже, занимала место снесенного кладбищенского храма. Чуть ли не сразу же меня окружили мои поисковики и подняли на ножах, приставленных к животу. Мой оппонент предложил разобраться по-честному в кустах за танцплощадкой: мол, верну тебе ударчик, и будем квиты. Вышли. Было темно. Только мы встали друг против друга, как из кустов полезли все остальные, и ждать я не стал угостил противника плюхой и дал стрекача. Я бежал, слыша топот догоняющих, свист и выкрики суровых угроз. Завернув в какой-то двор, вдруг понял: здесь дом Григорчика. Мне открыла дверь его усталая мама, и, пока я пил ее чай, во дворе долго шумела шпана. Григорчик пришел часа через два и без каких-либо моих просьб пошел провожать меня по темным улицам до моего дома. Так меня никто и не порезал.

Танцплощадки нынче нет. Там новодельный храм. Но кладбище, захваченное парком, исчезло навсегда. На нем лежали многие, тот же Яков Лазаревич Семенов, первый гражданин. Помнится, в центре бывшего кладбища возвышался типовой каменный вождь в долгополой шинели, в спину ему смотрела городская тюрьма, еще дореволюционной постройки. Вождя давно нет — тюрьма на месте».

Войны Иннокентия отличались от войн Мпольского.

IV

В городском парке мне делать было нечего, но я там оказался. Немного поглазев на стрельбу в тире и поковыряв пальцем в носу голубой гипсовой собаки, прижавшейся к ноге голубого гипсового пограничника с трехлинейкой в руке, я прошел мимо такого же Клима Ворошилова вверх по аллее и вышел на Партизанский проспект.

Тюрьма, выросшая передо мной каменным забором и зданием, обвитыми проволокой, меня никак не интересовала. За ней было другое — сопка Орлиное гнездо. Я еще никогда не забирался на Орлинку со стороны тюрьмы. Обычно мы, пацаны, ползали, как мухи, по другой ее стороне, противоположной, поближе к нашему двору. Среди полыни и крапивы мы отлавливали божьих коровок. У этих гладеньких кругленьких существ с черными крапинками на белых, красных или желтых спинках, образуемых твердыми крылышками, было и другое имя — японская вонючка, потому что я упорно путал божью коровку с каким-то безымянным жучком, по цвету, часто меняющемуся, похожему на нее. От него и вправду попахивало. Посадить ее на ладонь и следить за тем, как глупый жучок неразумно семенит по необозримому взлетному полю ладони, не понимая, что его, собственно, никто силком здесь не держит, — приятно и смешно. Когда божья коровка смекала, что она свободна, в воздухе вспыхивали слезы радости — ее крылышки.

Божья коровка! Улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого.

Она улетала, но ты возвращался во двор в ее перепутанной роли.

«Японская вонючка!» — дразнилась Люська-давалка. От тебя несло не только лжебожьей коровкой. Крапива да полынь — тоже ничего себе пахнут. К тому же ты ухитрялся чуть ли не каждый раз вляпаться в черную кучу, оставшуюся от предшественника по исследованию внутреннего устройства дота, которых на Орлинке немало. Это старые доты, от русско-японской войны. На Орлинке сохранился рубеж обороны города, поросший густой травой. Деревьев тут почти нет — уничтожили под корень еще тогда, когда ждали с моря самураев: нужен был обзор бухты.

В поту я взошел на вершину Орлиного гнезда. Ничего нового на тропе со стороны тюрьмы я не обнаружил. На вершине же был впервые. Там шли земляные работы. Верней, работ как раз не было, потому что было воскресенье и один-единственный экскаватор отдыхал, стоя косо на изрытом склоне. Около большой ямы на ворохе сена спал небритый человек в тельняшке, обняв ногами винтовку. Сторож, догадался я.

Валяться на сене любил и я. Летом мимо нашего дома проезжали грузовики, набитые горами сена. Повиснешь на нем и срываешь его клоками, пока вся улица по ходу машины, медленно ползущей на подъеме, не устилается золотыми горками. Бери все это в охапку, тащи на крышу сарая и валяйся кверху пузом.

Я тихо попятился, чтобы незаметно смыться. Не тут-то было. Человек вдруг продрал глаза и, мгновенно что-то такое сделав ногами, направил винтовочное дуло мне в живот.

— Стой!

А я и так уже стоял. Он зачастил:

— Охраняемый объект! Запретная зона! Государственный секрет!

Меня осенило:

— Дяденька, а у вас на лбу японская вонючка.

Он вытаращился на меня, положил оружие на свою сенную лежанку и нанес себе по лбу сокрушительный удар. Сев наземь, он забыл про меня. Я примостился рядом.

— Что это такое было?

— Да ничего. Чудо-юдо из Японии. Оно уже улетело.

— А…

Моего объяснения ему показалось почему-то достаточно. А мне вот было интересно, что это за яму тут копают.

— Крепость строят, да?

— Сам не знаю, — сказал он. — Какая-то телемышка, говорят.

Пустой звук. Ничего такого я не знаю, да и он тоже. Он показал пальцем на далекую сопку в Гнилом углу, где стоит высокая металлическая вышка, отсюда маленькая.

— Вот что-то такое будет. Военное.

Я перехватил разговор. Показав ему свой дом, пальцем повел по Золотому Рогу и вышел на мыс Чуркина. Там, в бараке, жила моя родня. Майор дядя Ваня Кляжников, женатый на тете Лизе, сестре моей матери. Тетя Лиза болела падучей болезнью. Я однажды видел, как она упала. Страшные глаза, пена на губах. Она жарила рыбу на сковородке, и сковородка с рыбой накрыла ее, перевернувшись вверх дном. Кипящее масло текло по ней, а я стоял и не знал, что делать. Дяди Вани не было дома, прибежала моя матушка, с кем-то разговаривавшая в коридоре, — мы к тете Лизе в гости пришли. Матушка засунула ей что-то в рот, что-то твердое, и тетя Лиза пришла постепенно в себя, но ничего не помнила. Матушка дожарила ту рыбу. И я ее съел.

По мысу Чуркина гулять интересно. Здесь, в центре города, все другое. Каменных домов здесь почти столько же, сколько деревянных. А там все деревянное. При каждом доме огород, окруженный забором, на штакетинах забора крепкие рыбацкие сети, и у многих во дворе стоят, сушатся лодки. Даже парусники есть. Там больше петухов, чем тут у нас, и собак видимо-невидимо. Наших собак отлавливают, собачий ящик так и шныряет мимо нас по улице, а там — свобода, море у самых ног, пахнет чистой солью, не то что здесь, на 36-м причале, где в воде один мазут и лучше не купаться — вылезешь, как тот петух серо-буро-малиновый.

У меня есть еще и тетя Феня, тоже матушкина сестра. Она работает в морге, обмывает мертвецов и трезвой не бывает. А когда вдруг трезвая, то страшно строгая, и вот уж кто бурятка, так бурятка, лицо ее как два сведенных булыжника. Она живет вон там, под той сопкой, где стоит Клуб Ильича. Рядом с ее домом — роддом, в котором я родился. А рядом с ним моя 9-я школа.