Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

Анна Григорьевна, вероятно, по молодости боялась, что ребята не будут слушаться ее, и потому была к ним излишне строга, взыскательна, не допускала с ними ни шуток, ни даже улыбок. Степану особенно нравилась она такая, по его заключению, никому не доступная на всем белом свете. Он, как бы подражая ей, сам почти перестал баловаться, часто напускал на себя мрачность, хмуро глядел не только на ребят, но и на взрослых. Наблюдая за учителями, в мыслях непременно ставил их рядом с Анной Григорьевной и равных ей не находил. Зато ловко придумывал им самые беспощадные клички.

Учительница зоологии, Мария Семеновна, чуть-чуть постарше немки, но выглядит пожилой теткой и одевается по-старушечьи: сама высокая, нескладная и юбки носит тяжелые, длинные, подол их вечно заплетается в ногах. Прямые волосы не прибраны, гребенка в них воткнута боком, кое-как. Лицо тоже длинное, с пятнами после заживших прыщей. Когда Мария Семеновна взмахом головы откидывает упавшие на глаза волосы, лицо у ней молодеет, — Степе она в такие минуты кажется красивой, и он беспощадно жалеет ее: «Вот кто ее полюбит, несчастную, а если и возьмет какой — запоем пить будет из-за нее. Дранощепина».

К директору, Василию Петровичу, Степан тоже был беспощаден, потому что, когда тот приходил на урок к Анне Григорьевне, она заметно робела, терялась и в русских словах особо заметно портила шипящие:

— Тшитайте с натшала и без перевода.

Василий Петрович — сухопарый и востроглазый старик, с жесткими, сердитыми усами, заточенными наостро, тонкими, хрупкими височными костями, голос имел зычный, с перекатами, и казался всегда гневным и угрожающим. Приходя на уроки, обычно садился на заднюю парту, и никто не смел оглянуться в его сторону. В классе стояла гнетущая тишина. «Прижались все как пичуги перед сычом», — думал Степан и весь урок переживал за Анну Григорьевну, на которую сыч потом будет непременно выкатывать свои остудные глаза.

У Евгении Матвеевны, географички, за последнее время заметно высоко поднялся живот, а лицо опало и сделалось совсем синюшным; все зубы у ней тоже выступили вперед, и по ним некрасиво обтянуты истончившиеся губы. Но Степану нравится ее беременность, он ненасытно наслаждается, глядя на нее, и вместе с тем стыдится и мучается для всех открытой ее тайной. Но зубы Евгении Матвеевны раздражают Степку, и на язык ему само собой подвернулось неуклюжее название острова — Хоккайдо.

На прозвища Прожогин был мастер, но ничего не мог придумать, когда дошла очередь до немки Анны Григорьевны: он искал в ее характере, одежде и лице что-то такое, что бы хоть капельку могло оконфузить ее, и ничего не находил. А с ума не шли только ласковые для нее слова, от которых ему самому порой становилось неловко. «Славная. Славная. Непонятная…»

И вдруг вспомнил…

Нынче на покосе в отъезжих лугах, как-то уж к вечеру, Степан ворошил траву и прилег на копну свежего сена, хотел полежать, да задремал. А разбудили его чьи-то потаенные голоса и вроде придушенный смех. Он прислушался и узнал сельповского заготовителя Пряжкина, рыжего рукастого парня, который уже давно отслужил на флоте, но не снимал с себя тельняшки и, гордясь ею, всегда ходил с распахнутой грудью, — по вырезу тельняшки билась наружу плотная, густая, черная шерсть. Он никак не мог жениться, и бабы в поселке судачили о нем как о бросовом, негодном для семьи человеке: моряк — с печки бряк. Пряжкин лежал под копной и уласкивал кого-то тихим шепотком, коварно ползущим под шумок необмятого сенца.

— Дурочка ты, Олька. Да не буду, не буду. Ну? Сказал же.

— А сам-то…

— Дурочка — вот и сам.

— С дураков меньше спросу, — залилась Ольга мелким благостным смешком и, видно, хотела, но никак не могла рассердиться, лепетала, балуясь: — Опять же, опять. Убери давай.

Началась тихая согласная возня, и у Степки захватило дух. Боясь выдать себя, тихонько сполз с копны и, не оглядываясь, пошел к становью, где горели костры и пахло вкусным вечерним дымком.

— Это Дашкин идол, — услышал он за своей спиной негодующий женский голос, который тут же захлебнулся радостным испугом: — Ой ты, как смажу. Совсем влопались было.

Степка и раньше видал круглую, улыбчивую Ольгу — она жила невдалеке от Прожогиных, — но никогда ничем не отличал ее от других — мало ли их, шабров, — в поселке, считай, все соседи, однако с этого вечера она надолго сделалась для него тревожной и горькой загадкой.

С лугов Ольга и Пряжкин вернулись порознь, и Степан в чем-то запретном между ними винил лапастого заготовителя, а Ольгу и жалел, и ненавидел. Она, придя к костру, села в сторонку и как-то рассеянно стала хлебать уже остывшую кашу из котелка. От живых трепетных бликов костра лицо у ней то наливалось неверным светом, то гасло и увядало, только под глазами слепли густые тени от недавних слез. Степан не сомневался, что это были счастливые слезы потери и горя: ведь Пряжкин, этот мордастый заготовитель, обманул ее, и, пережив с ним запретную радость, она должна теперь вечно страдать и раскаиваться. «Славная, милая — так тебе и надо», — ласково сердился Степан, уверенный в том, что только бы он, Степан, смог по-настоящему пожалеть и утешить ее. Он почувствовал в себе слезное желание приблизиться к ней и узнать меру ее горя, стыда и радости. А дальше — немыслимое, неодолимое. Он понимал, что Ольга порочна, но это-то и влекло его к ней, будто он уже пережил с нею самое трудное и самое согласное.

После, встречая ее на улице или в магазине, Степан оглядывал ее со всех сторон и злорадно удивлялся, что она вовсе не нуждается в его сочувствии. Была она по-прежнему весела, легкомысленна, словно и не было у ней горя в ту покосную пору. «Дурочка, — вспомнил он Пряжкина и согласился с ним: — Дурочка и есть. Да нет, не дурочка, — только прикинулась простенькой да бестолковой, а сама хотела обмана. Зачем?..» Когда она проходила мимо, весело приподняв красивое и глупое лицо, он заново вспыхивал любопытством к ней и ругал ее бранными словами.

В душе у Степана все перепуталось, и не мог он ясно разобраться в себе. Однажды в-лавке он стоял в очереди за мылом, а за ним пришла и встала Ольга. От нее пахло помадой, свежим зимним дыханием и студеным набившимся в ее лисий воротник снегом. От ее сладких запахов у Степы закружилась голова, — он словно охмелел, бросил свою очередь и убежал домой. Но с порога лавки все-таки оглянулся на Ольгу и был приятно изумлен — это была не она, не