Все против всех (СИ) - Романов Герман Иванович

— Он воевода, сын мой?! Служивыми людьми повелевал?!

— Так оно и есть, отче. Как глянет на меня, так сердце сразу замирает, ох и строг, князь. А пищаль у него особенная — в два ствола коротких, и палит с нее ловко — двух «приблудышей», что хотели разбой учинить, убил сразу, мы и дыхнуть не успели. Когда в земле их погребли, страсть как боялись смотреть — лицо у одного изуродовано, у второго грудь пробита, будто рогатиной ткнули, косточка торчала, беленькая…

Семен даже с лица спал, и голос задрожал, видимо, так оно и было. А вот то, что на свою невинность пеняет, то лжа — старого ярыгу Аврамий хорошо знал, решили всем семейством странника ограбить, а оно не получилось, сами страху натерпелись.

— А замки где на той пищали? Или фитили дымились?

— Вот то-то и оно, батюшка — не было замков и фитилей видно, да и как пальнули, то и дым странный был, и развеялся быстро. Я такого у стрельцов не видел никогда — там клуб огромный с пламенем вырывается, а тут самая малость, и грохот слабый. Пищаль на рогатке держат, или на бердыше, а эта легкая очень, как… да с плотницкий топор будет, если топорище толстое. Он ее ружьем называет, с собою всегда носит, вместе с берендейкой. И пистоль у него есть, совсем маленький, и палочки пустые из меди — он их порохом и пулей снаряжает, ухватки хитрые у него для сего дела имеются. Но осмотреть не дает, стережется, как и повозку свою чудную и странную прячет.

Ярыге Авраамий верил — слишком много странного, нужно своими глазами взглянуть и с оным князем поговорить. Похоже, что на самом деле с посольскими делами прибыл. Тому подтверждение еще одно есть — зерно желтое, маисом именуемое, и «земляные яблоки». О сих плодах Авраамий знал — при царе Борисе Федоровиче ездили посланники в закатные земли, ели там их, привезли самую малость, да ничего не взросло, глад и мор грянули. Жито и то не поднялось, даже репа не уродилась. А те плоды вообще из края земли привозят, будто там еже одна Индия.

Келарь покрутил пальцами черную семечку. Про себя решил, что осенью посмотрит на урожай, что засеяли. Если добрый будет, то архимандриту Дионисию покажет. Да и самим князем нужно самому вначале встретится, повозку его чудную, с глазом стеклянным посмотреть, поговорить, понять, кто он таков и почему от царских людей решил схорониться до времени.

Беда скоро грядет — самозванец разбил князя Дмитрия Шуйского, царского брата, под Болховым, обманул. На телеги знамена водрузили с хоругвями, и погнали их, чтобы в облаке пыли московские воеводы приняли обоз за подкрепление. Так и случилось — дрогнули ратники, испугались, да и многие не хотят за государя воевать, боярским царем именуя. Вот и побежало войско, а многие уже и в Лавре, те, кто сердцем храбрее. Обитель к осаде готовится, пушки на стены поднимают, запасы свозят, чтобы в обложении нужду не иметь. Но то не скоро будет — полякам и казакам вначале Москву взять надобно, так что время еще есть.

— Ох, тяжко будет, — пробормотал келарь, и взял в руки клубок блестящей золотом нити иноземной, с далекой восточной страны привезенной. Да, посол он, пусть и родился тут, но возрос там. А сторожится потому, что понять не может, какой царь победу одержит, тому и дары преподнесет. Либо Василию Ивановичу, или самозванцу — а вдруг тот на престол взойдет. В эту секунду сердце у келаря забилось в груди с бешеной силой, застучало — отдавать страну на растерзание ляхам, казакам и «гулящим людишкам» ему не хотелось. И с трудом он смог успокоится, сосредоточится, и клубок чуть помял пальцами, стараясь не тронуть, и тем паче не порвать прозрачную пленку, похожую на большой рыбий пузырь.

Мысль тут же пронеслась — если князь посол, то худо ему, раз такую ценность решился продать. Видимо, побили посольских чинов лихие людишки, раз сам-один прибыл с дарами малыми. То поруха чести государевой, а потому о ней позаботиться нужно, благо речь о небольшой сумме идет, от которой монастырская казна не оскудеет. И будет так лучше — сейчас царю Василию Ивановичу не до посла, иные заботы с думами тяжкими.

— По описи все возьму у тебя, Сенька, а Вторуша ее составит и подпишет. И деньги дам без обмана, честь по чести. А ты за князем смотри, и относись к нему с бережением, как и к дарам посольским. И подарки дашь ему от обители нашей, и кормовые, — Авраамий говорил осторожно, понимая, что дело важное. Но о нем только архимандриту доложит, а там патриарху грамотку тайную отпишут. Если посол — то награда от государя последует, а буде вор или самозванец, то добро его отобрать, и тем расходы покрыть.

— Все сделаю, как велишь, отче…

— Баб своих с девками с посада заберешь, не нужны они тут. Раз ты на монастырской земле осел, быть посему — пусть Первуша хозяйство с сынами ведет, подати это лето требовать не станем. Лошадь дам с телегой, корову, пару овец, и курей. Муки дам, круп всяких, овса. И еще…

Авраамий застыл, в голову пришла страшная мысль, от которой слова застряли в горле. Он неожиданно понял, какого рода может быть странный князь. И если это так, то о том царю Василию лучше не знать. И проверить не помешает, но если это так, то непонятно что русскую землю ожидать может, как хорошее, так и ужасное. С трудом сглотнув, келарь еле слышно прохрипел осевшим до шепота голосом:

— Через две седьмицы князь должен быть в Подосенках, в монастыре — игуменье я отпишу. Нет, сам съезжу. И там он встретится со старицей Марфой — вот тогда и станет ясно, где правда, а где лжа…

Троицко-Сергиевская Лавра готовится к осаде — войско Лжедмитрия II на подходе. Перед стенами обители самозванец потерпит серьезную неудачу…

Глава 12

— Как говорил Остап Бендер — сбылась мечта идиота, я стал миллионером. Обалдеть, и не обгадиться!

Иван подбросил на ладони небольшой мешочек с монетками, которые напоминали рыбьи чешуйки. Тонкие, овальной формы, они не походили друг на друга — чекан был совершенно разный, как и размер. Словно резали серебряную проволоку кусочками и плющили молотком. Ради интереса он взвесил на весах монетки — копейки были побольше размером, но вес колебался в пределах двух третей грамма, а деньги, то есть половины копейки, с треть грамма. И, судя по всему, серебро было высокой пробы, если не четыре «девятки», то близко к этому. На всех монетках имелись характерные оттиски зубов, их «прикусывали» для проверки. Ведь чем чище «благородные» металлы, тем они мягче, это не биллон «жевать». Так что выходило примерно 67 грамм на рубль, может на один и больше — ведь деньги в обиходе теряют микроскопические частицы. Один ростовщик, прочитал однажды в интересной книге, считал все деньги на сукне, а их через его руки прошло много. Потом сжег, и получил небольшую золотую каплю.

Как в поговорке — с миру по нитке, голому рубашка!

Мешочек тяжеловатый — на два рубля и семь алтын. Хотя продажа была оформлена на пять с половиной рублей. В сумасшедшую сумму обошелся покупателю совершенно бесполезный люрекс, иголки и ножницы. И что самое удивительное, на деньги выдали грамотку, где произвели оценку и прописью написали, за что и сколько заплачено. Так иголки ушли по алтыну с деньгой за каждую, а вот ножницы за два алтына с копейкой — совершенно непонятно почему махонькие иголки стоили столько же, как и ножницы. «Серебряный» люрекс купили за шестнадцать алтын с деньгою, а вот за «золотой» дали ровно пять рублей, а в клубках веса ровно по сто грамм.

А вот денег отдали «боярину Ивану Владимирову» намного меньше — три с лишним рубля «ушли» на покупку монастырского коня с седлом и уздечкой, а также холста, что пойдет на исподнее и портянки. Подписал сделку келарь Лавры старец Авраамий, и печать к грамотке прикрепил.

— Где-то я это имечко встречал, но кто он?

Припомнить не удалось, и Князев стал рассматривать закипевшую в деревеньке, прежде пустынной, деятельность. Народа теперь сильно прибавилось — прибыли на трех телегах, за которыми шла пузатая корова и блеяли три овцы — тех везли. А сопровождали, вернее конвоировали, две лохматые собачонки. Причем удивительно разумные — его даже не облаивали, держались на отдалении, поджав хвосты. Впрочем, себя также вели и люди — смотрели со страхом и кланялись чуть ли не в ноги. Оказалось, что сюда привезли жену Первуши с тремя девками от семи до пятнадцати лет, и мальчишкой лет пяти. А еще беременную невестку на сносях — конопатую и страшненькую жену Тимохи, с выпирающим как огурец животом. Привеском к ней шла годовалая девчонка — Иван даже не подозревал, что семейство у старшего сына старика столь большое. Впрочем, он не интересовался, хотя знал, что Семен жил бобылем, как и его младший сын.