Мой дед расстрелял бы меня. История внучки Амона Гёта, коменданта концлагеря Плашов - Дженнифер Тиге

Можно решить, что Амон Гёт — идеальный образ для Голливуда. Если Адольф Эйхман долгое время считался воплощением хладнокровного «кабинетного» убийцы, которому все дозволено, то Амон Гёт стал гротескным убийцей-садистом. Образ разъяренного коменданта концлагеря, которого с обеих сторон сопровождали собаки, натасканные на людей, напоминает мрачный архетип, отсылающий к стихотворению Пауля Целана «Фуга смерти»[9]. Стивен Спилберг изобразил Амона Гёта терзающимся психопатом, жестоким, но при этом почти нелепым.

Фильмы и телепередачи, посвященные Гёту, как правило, сопровождаются зловещей музыкой. Но его преступления не нуждаются в музыкальном фоне.

Настолько ужасающими были зверства Амона Гёта, что от них, кажется, проще абстрагироваться. Израильский историк и журналист Том Сегев в диссертации о комендантах концлагерей пишет: «Их нельзя назвать среднестатистическими немцами или рядовыми нацистами. Их отличали не тривиальные проявления зла, а скорее внутреннее соответствие этому злу. Большинство будущих комендантов очень рано примкнули к нацистскому движению; они с самого начала всячески поддерживали „коричневую“[10] политику. В то время основная часть немцев еще не вступила в НСДАП».

Возможно, анализ Сегева чересчур прямолинеен. Неслучайно Марсель Райх-Раницкий, литературный критик, переживший Холокост, выступает против того, чтобы известных национал-социалистов изображали в фильмах исключительно монстрами. «Адольф Гитлер прежде всего был человеком, — пишет Райх-Раницкий. — Кем еще он может быть? Слоном, что ли?»

Нацистских лидеров очень просто демонизировать. Их выставляют, как зверей в зоопарке: вы посмотрите на этих порочных извергов! Если следовать такому пути, не придется задумываться о себе и родных, а также тех, кто соучаствовал нацистам в меньших масштабах, — тех, кто не пускал евреев на порог, кто быстро и не оборачиваясь уходил прочь, когда евреев избивали и крушили их предприятия.

Гёт часто объезжал лагерь верхом{4}

* * *

Амона Гёта называли палачом Плашова. Я снова задаюсь вопросом, как он им стал. Сомневаюсь, что все дело в том, каким было его детство или как сильно он ненавидел евреев. На мой взгляд, все гораздо проще: убийства для Амона Гёта превратились в состязание, своего рода cпорт. В какой-то момент убить человека для него стало равносильно тому, чтобы прихлопнуть муху. Его чувства настолько притупились, что убийства стали развлечением.

Меня в кошмарах преследовала одна история. Рассказывают, что однажды Амон Гёт заметил, как голодная еврейка съела картофелину — одну из тех, которые в огромном котле варила для свиней. Он выстрелил ей в голову и приказал двум мужчинам бросить женщину, еще живую, в котел. Один из мужчин отказался, и Гёт его тоже застрелил. Не знаю, насколько эта история правдива, но я как наяву вижу эту женщину в кипящей воде.

Амон Гёт ставил себя выше других. Он проводил смертные казни под музыку, превращал шарфы и головные уборы в символ смерти, павлином расхаживал по небольшой убогой вилле. Это могло быть даже забавным — если бы люди не погибали. У Амона Гёта нарциссический тип личности, и дело не только в том, что он был самолюбив. Мой дед получал удовольствие, унижая других.

Я читала, как бабушка его идеализировала: Амон Гёт, человек солидный, мужчина ее мечты.

В то же время очевидцы описывают его как вспыльчивого, грубого, несдержанного. Он был зверем. В нем доминировали подчеркнуто мужские черты: властность, деспотичность. Главные понятия — униформа, дисциплина, родина.

Моя мать воспринимала его как отца, а не как коменданта концлагеря. Для нее он близкий человек, хотя она совсем его не знала. Мать была маленькой, когда Гёта повесили. Многие не раз говорили, как сильно она на него похожа. Наверное, для нее это было мучительно.

А я на него похожа? Спасибо цвету кожи, он меня отдаляет от Амона Гёта. Представляю, как мы бы смотрелись рядом. Оба высокие. Мой рост — метр восемьдесят три. Его — метр девяносто три. Для того времени мой дед был великаном.

Вот он в черной униформе с черепом на фуражке, и вот я — его темнокожая внучка. Что бы он мне сказал? К тому же я знаю иврит, так что точно стала бы для Гёта позорным пятном, выродком, порочащим честь семьи. Мой дед меня бы расстрелял.

Бабушку не задевал мой цвет кожи. Она всегда радовалась, когда я приходила в гости. Да, я была маленькая, но дети чувствуют, когда их любят. Бабушка меня точно любила. Мы были очень близки. Но не могу не думать о том, как она обнимала Амона Гёта, когда он возвращался после массовых казней. Как она могла делить с ним ложе и кров? Бабушка говорила, что любила его. Оправдание ли это? И достаточно ли его для меня? Разве допустима мысль, что Амона Гёта было за что любить?

Смотрюсь в зеркало и вижу два отражения. Мое и его. Но есть и третье — моей матери.

У нас троих волевой подбородок. Похожие носогубные складки.

Вот только рост и морщины на лице — это оболочка. А что можно сказать о душе? Много ли во мне Амона Гёта? И сколько Амона Гёта в каждом из нас?

Думаю, в каждом из нас присутствует частичка коменданта концлагеря. Если бы было больше — я бы, наверное, мыслила как нацист и верила в силу крови.

Внезапно в тишине раздается голос Малгожаты — польки, которая переводит для меня слова старика на вилле. Она рассказывает, как однажды встретила дочь Амона Гёта, Монику. Я засыпаю экскурсовода вопросами. Оказывается, мать посещала виллу с польскими школьниками. Среди них был еще один потомок нациста: Никлас Франк, сын Ганса Франка, генерал-губернатора оккупированной Польши.

Малгожата еще не знает, кто я. Спрашиваю, какое впечатление на нее произвела Моника Гёт. «Какая-то она была странная, очень грустная, — отвечает Малгожата. — Ни у Никласа Франка, ни у нее за все время не промелькнуло даже тени улыбки». Потом Малгожата добавляет: «Вот тут она погладила дверной косяк и сказала, что любила отца».

Погладила дверной косяк… Из сотен немецкоговорящих экскурсоводов в Кракове я выбрала именно ту, которая встречалась с моей матерью.

Я рассказываю Малгожате о своем происхождении. Наблюдаю за реакцией: недоверие, недоумение, смущение. Я прошу прощения, что скрыла свою личность, стремясь больше узнать о матери. Надеюсь, Малгожата меня поймет.

Я пообещала себе связаться с матерью до конца года. И вот год почти прошел. Уже осень.

Я хочу написать ей, когда буду чувствовать, что наконец готова.

В документальном фильме, где она встречается с Хелен, в прошлом горничной