Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка - Стивен Бирмингем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Началась маятниковая модель бума, сменяющегося крахом, которая будет доминировать в истории финансов на протяжении последующих ста лет. В панике 1837 г., за которой последуют многие другие, обвинили «привычку, которой, похоже, в последние несколько лет обзавелись все классы, спекулировать не по средствам, жить не по средствам, тратить деньги до того, как они были приобретены, и сохранять видимость людей, получивших большие состояния, в то время как они только накапливали их», — писала газета Herald. До начала паники спекулятивная американская публика вложила более ста миллионов долларов только в облигации канала. В этом конкурентном, выигрышном или проигрышном бизнесе требовался новый тип банка и новый тип банкира. Август Бельмонт увидел это. Он заметил, что старые имена, которые доминировали в первых коммерческих банках, занимавшихся выпуском векселей, такие как Гамильтон, Моррис и Виллинг, недостаточно быстро и умело переходят в новую сферу деятельности.
Во время паники 1837 г. Бельмонту удалось оказать услугу, которую он повторил в последующие паники и которая помогла ему стать другом банкиров и правительства Соединенных Штатов. Договорившись с Ротшильдами о крупных займах, он смог поддержать американские банки-должники. Иными словами, благодаря огромному запасу капитала Ротшильдов он смог создать в Америке собственную Федеральную резервную систему.
В социальном плане Нью-Йорк в 1837 году был совсем не таким городом, как Бостон, Филадельфия или Чарльстон, и здесь Август Бельмонт снова нашел нишу, которую нужно было заполнить. Нью-Йоркское общество, по мнению членов семьи Моррисов, состояло только из Моррисов и Моррисании, их огромного поместья к северу от города, где сейчас находится один из самых унылых районов Восточного Бронкса. Полковник Льюис Моррис однажды написал о своем городе: «Как Новая Англия, за исключением некоторых семейств, была отбросами старой, так и большая часть англичан в провинции [Нью-Йорк] — отбросы новой». Моррисы были, по сути, единственной нью-йоркской семьей, не занимавшейся «торговлей». Что касается других процветающих семей города, то все они были вынуждены зарабатывать на жизнь трудом. Рузвельты, Баярды, Ван Кортландты и Рейнлендеры занимались сахаропереработкой. Рейнландцы также торговали посудой, а Шуйлеры занимались импортом. Верпланки были торговцами, Кларксоны, Бикманы и Ван Зандты занимались розничной торговлей сухими товарами. Бревоорты и Гелеты занимались железоделательным производством, а Шермерхорны — судоремонтом.
Небольшие, тоскливые газетные объявления того времени показывают, как скромно отцы-основатели великих старых нью-йоркских семей призывали публику покупать их товары: Питер Гоэлет из своего магазина на Ганновер-стрит умоляет покупателей купить его седла и оловянные ложки и объявляет, что получил «партию игральных карт». Джейкоб Астор — до того, как он стал Джоном Джейкобом, — предлагает «гитары, фифы и фортепиано» из своего магазина на Квин-стрит, а Исаак Рузвельт расхваливает достоинства своего «буханки, кускового и протертого сахара и сахарной патоки».
Светская жизнь этих людей во многом зависела от погоды, и когда было тепло и светло, представители нью-йоркского общества сидели у своих парадных дверей на деревянных скамейках, кивали и болтали с соседями напротив. Популярностью пользовались пикники на лесистых холмах в центре Манхэттена, а также прогулки на лодках в Бруклин. На берегах реки Гарлем устраивались охотничьи и рыболовные вечеринки для состоятельных молодых людей, а зимой на Гудзоне, который в те наивные дни, когда еще не было загрязняющих веществ, часто замерзал от Манхэттена до берегов Нью-Джерси, часто устраивались катания на коньках для представителей обоих полов. Когда общество развлекалось, оно делало это со всей серьезностью. Как с юмором заметил Вашингтон Ирвинг, «на эти модные вечеринки обычно собирались представители высших классов, или знати, то есть те, кто держал собственных коров и ездил на собственных повозках. Компания обычно собиралась в три часа и расходилась около шести, за исключением зимнего времени, когда модные часы наступали немного раньше, чтобы дамы могли добраться до дома до наступления темноты». Общественная жизнь, безусловно, представлялась бесплодной и безрадостной. Как писала Фредерика Бремер, «здесь, где почти каждый человек зарабатывает себе на жизнь трудом, нельзя говорить о рабочем классе, но вполне корректно о людях с небольшими средствами и несколько ограниченной средой и обстоятельствами — классе, который еще не выработал себя».
Для людей, живущих в Нью-Йорке, это было совсем другое. Многие ньюйоркцы действительно считали себя весьма радикальными. В суетливом Бостоне и строгом Чарльстоне, например, общество никогда не обедало на публике. Но в Нью-Йорке общество открыло для себя ресторан, и модные люди собирались в ресторанах Niblo's и Delmonico's на ужины и даже напольные шоу. Смелые пили вино, а менее смелые смешивали немного вина с молоком.
На севере штата Нью-Йорк такие старинные патрицианские семьи, как Ван Ренсселеры — доход Стивена Ван Ренсселера в 1838 г., по некоторым данным, составлял миллион долларов в год, — периодически совершали экскурсии в свои городские дома, накладывая свой отпечаток на светскую жизнь. По словам Джеймса Силка Бекингема, Ван Ренсселаеры «придают большую серьезность и благопристойность общему тону здешнего общества. Меньше показухи в домах, каретах и лошадях, меньше церемоний и этикета при посещении; очень ранние часы приема пищи; семь часов на завтрак, два на ужин и шесть на чай; более простая и незатейливая еда». Однако простота и декорум не привели в восторг английскую гостью того времени Маргарет Хантер, которая после званого ужина у миссис Ван Ренсселаер написала домой, что все гости показались ей «очень банальными», и ее «позабавила пестрая компания, которую мы здесь встречаем: сенаторы, адвокаты, актеры, редакторы газет, один из них — еврей, все без разбора разместились за столом и все одинаково участвуют в разговоре». И все же, как бы то ни было, это было нью-йоркское общество, и Август Бельмонт решил влиться в него и помочь ему «работать над собой».
Хотя в то время в Нью-Йорке не было явного антисемитизма, среди таких семей, как Рузвельты, Ван Ренсселеры, Гелеты и Моррисы, считалось «лучше» не быть евреем. Однако в то же время существовал и отдельный еврейский высший класс, состоявший из семей, проживавших в городе даже дольше, чем некоторые ведущие представители язычества.
Первым зарегистрированным еврейским поселенцем на Манхэттене был человек по имени Яков Барсимсон, прибывший сюда в начале 1654 года. Он был ашкеназским, или немецким, евреем. Никто не знает, что случилось с Барсимсоном, и его значение для истории затмило прибытие несколько позже в том же году двадцати трех еврейских иммигрантов на борту барка «Сент-Чарльз», который часто называют «еврейским «Мэйфлауэром». Корабль «Святой Чарльз» доставил своих пассажиров из бразильского города Ресифи, но на самом деле путешествие маленькой
