«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С началом эмиграции тема Русского Зарубежья перестала хоть сколько-нибудь серьезно занимать Томаса Манна. Ни в его письмах, ни в публицистике ей отныне не уделялось никакого значительного места. Неупомянутым остался и факт присуждения Нобелевской премии Бунину. Единственное ностальгическое воспоминание о русском собрате по перу было закреплено в дневниковой записи, которую Манн сделал на пути из Америки летом 1934 года. На борту океанского парохода он читал «прекрасный роман Бунина о юности», пленяющий «своим полным поэзии здоровьем и классической русскостью». Речь шла о рассказе «Митина любовь». В конце записи Томас Манн констатировал: «Изгнанничество Бунина походит на мое. Предсказано в “Щарижском] О[тчете]”»[54].
За развитием событий в Западной Европе, в частности в Германии, внимательно наблюдали компетентные инстанции Советского Союза. Из неудачи с празднованием толстовского юбилея 1928 года были сделаны конструктивные выводы. Стратегия работы с западными литераторами подверглась глубокой модернизации. Важным шагом в этом направлении было постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 года. Политбюро констатировало, что пролетарские литературно-художественные организации, которые партия поддерживала несколько лет назад, становятся узкими, они рискуют замкнуться в себе и оторваться от политических задач современности. По этой причине ЦК ВКП(б) постановило ликвидировать ассоциацию пролетарских писателей. Все авторы, поддерживающие платформу советской власти, отныне объединялись «в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем». В переводе с партийного новояза это означало, что система избавлялась от ставших бесполезными крикунов и устанавливала прямой централизованный контроль над литературой и искусством. Эта новая стратегия подняла на более высокий уровень и работу с международной писательской элитой.
Следующей вехой в модернизации контактов СССР с западными писателями объективно стал приход к власти Гитлера. Верящие в прогресс либеральные интеллектуалы принципиально не испытывали никакого сочувствия к идеологии национал-социализма. Построение «общества будущего» в Советском Союзе, напротив, с самого начала вызывало в их кругах живой интерес и симпатию. Уже из-за одного этого громкая антикоммунистическая риторика Гитлера воспринималась ими со временем все более неприязненно. С началом нацистского террора в Германии они были все более склонны закрывать глаза на известия о коммунистическом терроре в СССР. Не в пользу Гитлера было даже внешнее, «имиджевое» сравнение двух вождей: на фоне многословия и утрированной театральности «фюрера» деловая сдержанность Сталина производила более серьезное и весомое впечатление. Все это давало Советскому Союзу возможность утвердиться в глазах либеральных интеллектуалов как главный «бастион в борьбе против фашизма и реакции».
К весне 1933 года Томасу Манну удалось преодолеть первый шок от радикальной перемены обстоятельств. Главной задачей стало обустройство жизни вне отечества и осмысление происшедшего в нем переворота. Абсурдная на первый взгляд путаница понятий стала в Германии политической реальностью: «умный» и «культурный» немецкий народ-«индивидуалист» в демократической процедуре избрал своими правителями антидемократов; на знаменах обскурантов были начертаны «светлые» лозунги социализма и революции; сторонника же социализма Томаса Манна, всегда осознававшего себя национальным немецким писателем, нация словно бы презрела и выбросила за борт своего корабля.
«Обращенная вспять» идеология продолжала победоносно шествовать по Германии. К этому времени Томас Манн счел для себя возможным уже не только умалять, но и оправдывать террор во имя «прогресса» и «светлого будущего». 20 апреля 1933 года он писал в дневнике о захвате власти нацистами:
Эта революция кичится своей бескровностью, но при этом она более всех, когда-либо бывших, исполнена ненависти и кровожадности. Все ее существо, что бы там ни выдумывали, есть не «возвышение», радость, великодушие, любовь, которые были бы совместимы с множеством кровавых жертв, принесенных вере и будущему человека, а ненависть, вражда, мстительность, подлость. Она могла бы быть намного более кровавой, и мир все равно восхищался бы ею, если бы она при этом была прекраснее, светлее и благороднее. Мир презирает ее, в этом нет сомнения, а страна изолирована[55].
Несмотря на то что в этом отрывке не говорится о «русской жертве», он заставляет вновь вспомнить свидетелей революции в России – прежде всего тех, чьи книги Томас Манн читал всего несколько лет назад. Им было бы нетрудно фактами опровергнуть построения немецкого коллеги, однако их взгляды и сочинения к этому времени были уже вытеснены из его памяти. Аналогичным источником могла бы быть монография Томаса Карлейля «Французская революция», на которую Томас Манн два раза ссылался в «Размышлениях аполитичного». Уже одного описания медонской дубильни, где из кожи гильотинированных во имя прогресса людей изготавливались вощеные кожи для хозяйственных нужд, было бы достаточно, чтобы опрокинуть манновские тезисы[56]. Представление о том, что идеологически обоснованное кровопролитие сочетаемо с красотой, светом и благородством и потому извинительно, хотелось бы объяснить эмоциональным состоянием, в котором тогда находился Томас Манн. В качестве политической установки, не говоря уже о моральной стороне, это представление едва ли можно принимать всерьез.
Братья Генрих и Томас Манны, равно как и Лион Фейхтвангер, были самыми известными немецкими писателями-эмигрантами. Каждый из них незамедлительно попал в поле зрения компетентных служб Советского Союза. Работа с потенциальными союзниками СССР из числа литературных знаменитостей требовала немало терпения и такта. Ее модернизация уже в скором времени принесла советской стороне первые значительные успехи.
Иоганнес Роберт Бехер, председатель германского Союза пролетарско-революционных писателей и функционер КПГ в изгнании, стал важным посредником между Москвой и немецкой литературной эмиграцией. Поэт по основной специальности, он по совместительству выполнял определенные деликатные поручения советского руководства. Так, Отдел культуры и пропаганды ленинизма запросил 3 августа 1933 года выплату Бехеру шестисот долларов США на поездку в Прагу, Швейцарию и Францию. Согласно сопроводительной справке, целью вояжа был «объезд немецких писателей, находящихся в эмиграции, и установление связи как с революционными, так и с левобуржуазными антифашистскими кругами; организация общего Союза антифашистских немецких писателей с ком-фракцией, действительно руководящей этим союзом, и основание заграничного антифашистского немецкого журнала с привлечением крупных антифашистских писателей». Параллельно на Бехера возлагалось выполнение явно конспиративного задания – «организации передаточных пунктов по связи с Германией и Японией»[57].
В декабре 1933 года Бехер дал соответствующую оценку взглядам Томаса Манна в письме к писателю-эмигранту Эрнсту Оттвальту, который слишком оптимистично смотрел на манновский поворот к социализму. «Мы не можем говорить, – напутствовал Бехер неискушенного в вопросах теории сотоварища, – что безоговорочно признаем социализм Томаса Манна, который,
