Его уже не ждали - Златослава Каменкович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мамуся, у меня будет ребенок…
Этих слов Барбара, казалось, не услышала — ее тесно обступили грустные воспоминания.
…Вот она идет по бесконечно длинному коридору с железными решетками на окнах. Рядом семенит Аннуся в белых башмачках и таких же чулочках. На дворе тепло и солнечно, Барбара в легком белом платье, и от холода мрачных тюремных стен ее знобит. Влага пробирает насквозь, не спасает и белый кашемировый шарф, наброшенный на плечи.
Наконец, знакомая железная дверь комнаты для свиданий.
«Здоров ли?» — тревожно сжимается сердце.
Открыла дверь, вошла, держа Аннусю за ручку.
С узкой деревянной скамьи навстречу им встает улыбающийся худощавый человек в полосатой арестантской одежде. Припав к его груди, Барбара забывает все слова любви и утешения, которые хотела ему сказать. Да и зачем слова? Разве он может усомниться в ее преданности? Он знает, что это не упрек, только ей очень тягостно в разлуке с ним…
Зигмунд успевает незаметно вложить жене в руку маленькую бумажную трубочку. Да, Барбара знает, кому ее надо передать…
Аннуся не прячется за мать, не боится этого бородатого человека, как в тот день, когда она не узнала своего отца. Правда, тот сердитый пан с черными усами и бакенбардами, стоящий около противоположной железной двери, почему-то не отходит, и Аннуся пугливо косится на него.
Девочка обвивает ручонками шею любимого татуся и заглядывает в его веселые, добрые глаза. Взгляд их словно говорит: «Аннуся маму слушает? Молоко Аннуся пьет? Теперь Аннуся знает, что котят нельзя купать?»
— Знаешь, татусь, а у нас в рояле завелись мышенята!
— Да неужели? — искренне удивился Дембовский.
— Мама хотела их выбросить. Я заплакала, и она оставила. А потом мама сказала: «Вот татусь узнает и будет недоволен тобой, Аннуся». Это правда, татусь? Ты бы их выбросил? Мне жалко их, — без умолку щебетала девочка.
Усадив дочку к себе на колени, Зигмунд нежно гладит ее мягкие волосенки.
— Татусь, не надо тут жить. Тут плохо, пойдем домой, — просит она.
Но в это время сердитый пан с усами и бакенбардами говорит:
— Свидание закончено.
Аннуся знает, что после этих слов сердитый пан отведет татуся за глухую железную дверь, и начинает горько плакать…
«И все это придется пережить внуку, ребенку моей дочери?» — содрогнулась Барбара.
Напрасно она уговаривала Анну лечь, не мучить себя — ведь им завтра предстоит тяжелый день.
— Немножко посижу… Может, его отпустят, — не теряла надежды Анна.
…В последнее время Ярославу часто приходилось задерживаться в типографии до полуночи, и Анна, ожидая его, читала. Когда же мать, недавно приехавшая из Праги, засыпала в соседней комнате, Анна принималась шить крохотные детские рубашонки, пряча их даже от мужа.
Но вот Ярослав, стоя на улице под окном, тихо окликал Анну. Спрятав шитье, она быстро и бесшумно спускалась по лестнице вниз — отпереть браму. Не хотелось беспокоить дворника Остапа Мартынчука. У него тяжко хворала жена — надорвалась, ставя на плиту выварку с бельем, которое она стирала жильцам дома.
…Давно утих дождь, на улице умолкли голоса прохожих, но Анна все чаще вглядывалась в темноту за окном, ждала…
Сколько раз Ярослав предупреждал, что жизнь его полна опасностей, что она должна быть готова к любой неожиданности: его могут арестовать, выслать, разлучить с ней…
И вот, может быть, роковое уже случилось, а ей все не верится.
Анна переживала горе, хорошо знакомое человеку, который потерял самое дорогое в жизни, но никак не может примириться с безвозвратностью утраты, все еще надеется вернуть утраченное.
Давно уснула утомленная Барбара. Всюду в домах погасли огни. Только в окне Анны светилось, она одна не могла спать, все еще надеясь услышать родной голос под окном, вспоминая полные радости и счастья дни, прожитые с Ярославом в этой комнате.
Анна знала кроме польского и русского еще немецкий, французский, английский языки, которым обучала ее мать. Вечерами она читала и вслух переводила Ярославу статьи из иностранных газет и журналов. Как часто стены этой тесной комнаты под самой крышей, казалось, расступались, и Анна с Ярославом уносились в мир литературных героев, умевших крепко любить, сильно ненавидеть и беспощадно мстить. Эти герои звали к борьбе против тирании и несправедливости.
В этом доме Анна с Ярославом прожили всего лишь три месяца, а Анна успела обзавестись хорошими друзьями, преимущественно детьми. Да и кто еще мог так искренне и непосредственно дорожить дружбой взрослого, как ребенок! Детское сердце легко ранить, но трудно обмануть.
Особенно любил Анну двенадцатилетний Гнатко Мартынчук, сынишка дворника. Анна учила мальчика читать и писать. Умный, смышленый, любознательный Гнатко тянулся к знаниям, как цветок к солнечным лучам. И дворник, решивший было отдать сына в учение к слесарю (мол, с ремеслом в руках жить легче), начал серьезно задумываться: «А что если и вправду определить мальчонку в школу? Пусть учится, пусть хоть один из мужицкого рода Мартынчуков получит образование».
Об этих мыслях Остапа Мартынчука Анне рассказывал Ярослав. Он радовался успехам жены, которая умела пробуждать в детях жажду знаний. А Гнатко, словно зачарованный, часами не, выпускал из рук книгу, читал больной матери…
Незаметно для себя Анна задремала. Сквозь лихорадочно-тревожную дремоту ей вдруг явственно послышался голос Ярослава. Он звал ее.
«Отпустили! Вернулся! Не зря я ждала!» Анна бросилась к окну, перегнулась через подоконник, до боли в глазах вглядываясь в темноту. Голова пылала, сердце колотилось.
— Славцю!
Никто не отозвался.
— Ярослав! — громче позвала Анна.
Ночь не ответила. Лишь изредка тишина нарушалась падением дождевых капель. Их роняла сонная листва высокого каштана под окном. Несколько раз до Анны долетел приглушенный стук деревянной колотушки ночного сторожа, охранявшего доски на стройке за углом.
Озябшая, разбитая, Анна побрела к дивану, легла, с головой укрывшись одеялом, чтобы согреться и унять нервную дрожь во всем теле.
Нестерпимо долго тянулась, давила свинцовой тяжестью ночь.
Едва Анна задремала, ей приснилось, будто она, еще совсем маленькая, плывет с отцом на плоту по бурной реке. По обе стороны — отвесные голые скалы. И всякий раз, как только плот низвергается с водопада в кипящую пучину, Анна, охваченная ужасом, судорожно хватает отца за руки и мешает ему управлять плотом. Отец боится за дочку и прижимает ее одной рукой к себе, чтобы не похоронить навеки в этой бездне. И когда, чудом уцелев, плот всплывает на высокий гребень пенящейся волны, предвещающей близость скал, Аннуся видит, что по измученному лицу отца ручьями струится пот, хотя в глазах его больше нет страха. И теперь, идя навстречу новой опасности, девочка и сама не боится…
Внезапно Аннусе стало трудно дышать. Конечно, это потому, что, держась за руку матери, ей все время приходится бежать, чтобы поспевать за надзирателем, который большими шагами идет со связкой ключей и фонарем в руке. Кажется, нет конца этому душному, темному коридору…
«Зигмунд!» — с тоской вскрикивает мать и бросается к человеку, стоящему за решеткой в полосатом арестантском костюме. Это татусь! Как же он похудел, постарел… Но нет, это Ярослав, ее Славик. Он бодро улыбается Анне… Боже, что это? В глубине камеры темнеет виселица. Зачем надзиратели накинули мешок на голову Ярославу?! Его хотят повесить…
— Не смейте! На помощь! — исступленно кричит Анна.
— Храни тебя бог, Аннуся… — взволнованно шепчет Барбара, стараясь осторожно разбудить Анну. — Чего ты так кричишь, дитятко мое?
— Какой жуткий сон… — прошептала Анна, вытирая со лба холодный пот.
Барбара устало сняла шляпку с белым страусовым пером, бархатную ротонду и села на диван.
— Ну вот я и нашла адвоката. И знаешь, кто это?
Анна настороженно посмотрела в лицо матери.
— Только подумай, как иногда неожиданно пересекаются жизненные пути людей! Вот уже дважды в трудную для нас годину судьба посылает нам искренних друзей. Помнишь, Аннуся, первый день в эмиграции? Мы стояли в зале пражского вокзала такие одинокие, растерянные. Вдруг меня обняла роскошная дама в атласе и соболях. Это была Ядзя, моя гимназическая подруга. Припоминаешь? Она увезла нас к себе, и мы пробыли там две недели. Как она полюбила тебя! А сына ее, Людвига, помнишь? Штудировал юриспруденцию в Берлине.
— Помню, он тогда прибыл домой на вакации…
— Оказывается, Людвиг Калиновский стал знаменитым адвокатом. Ты послушай, как я его нашла. В адвокатской конторе Ромальского, слышу, называют фамилию Калиновского. Кто-то говорит: «Этот молодой адвокат может чудеса творить! К сожалению, он уже не занимается юриспруденцией». Почему-то мне сразу показалось, что речь идет о сыне Ядзи, и я не ошиблась.
