Грустничное варенье - Елена Вернер

Лара продолжала молчать, изучая лицо Егора иронично, почти издевательски. Но это его не смутило. Лара вообще сомневалась, что Егора Арефьева можно чем-то смутить.

— Ты мне не враг и никогда им не была, — признался он мягко. — Я вообще не понимаю, что происходит, если честно. Но давай не будем враждовать, очень тебя прошу!

Он подождал, ответит ли она что-нибудь, и не дождался.

— Развеять прах над Байкалом — это хорошая идея. Правда. Ты молодец. Лиля так мечтала об этой поездке. Мы много раз обсуждали это. Так что у меня есть предложение…

Обнадеженный Лариным молчанием, Егор перевел дух, прежде чем продолжить:

— Мы можем поехать на Байкал с тобой. Вдвоем. Рейсы до Иркутска летают каждый день, по несколько штук. Дорогу я тебе оплачу, это не проблема. И вместе исполним Лилину мечту…

Лара не могла поверить в то, что действительно это слышит. Она отшатнулась, словно рядом с Егором ей стало нечем дышать:

— Ты просто конченый псих. Зачем ты все это мне говоришь? Кого и в чем ты хочешь убедить? Зачем ты сюда таскаешься? Зачем вся эта игра? Да ты ведь недостоин даже имя ее произносить, не то что прах развеивать. Ну уж нет, дудки. Я сама ее отвезу, уж кто-кто, а ты тут не помощник!

— Да что с тобой?! — Егору вдруг изменило самообладание, голос его взмыл вверх.

— Что со мной? Ах, что со мной? — она мстительно усмехнулась. — А то со мной, что ты ее не любил! Что ты о ней грустишь не больше, чем о проигрыше ЦСКА в прошлом матче, вот я о чем! А она была твоей женой. Пошел вон с моей дороги!

Мужчина зажмурился несколько раз, как будто у него устали глаза:

— Лара, какая муха тебя укусила? Что произошло? Почему ты так ко мне относишься? Что я тебе сделал?

— Оказывается, ты ее не любил. Этого достаточно, — непримиримо заявила она.

— Ты этого не знаешь…

Лара пожала плечами и выразительно посмотрела на дверь, намекая, что разговор окончен, и пора дать ей уехать. Егор нервно вытер ладонью рот и подбородок, словно преграждая путь рвущимся наружу словам, кивнул и отступил от машины на шаг. Когда он засовывал руки в карманы джинсов, ему пришлось разжать кулаки.

Лара быстро села за руль и ударила по газам.

Всю дорогу до Москвы она прокручивала в памяти эту сцену с Егором. Да, он был вполне убедителен, и на месте любого другого человека, при взгляде со стороны, Лара уверовала бы в его искренность и ее, Ларину, бабскую сущность. Но вся загвоздка была в том, что Лара всегда, абсолютно всегда, знала истинные эмоции людей. Потому что это был ее дар. «Почему ты так ко мне относишься?» — спросил ее Егор. Что ж, у нее была причина, потому что она видела его истинные чувства к Лиле.

Лара не могла сказать точно, когда это началось. Ореолы. Любого человека она видела в ореоле, в нежной, но довольно различаемой разноцветной дымке. Поначалу, в раннем детстве, она понимала значение каждой такой дымки интуитивно, а постепенно стала узнавать и их названия. То вишневое, что охватывало одноклассника, когда он демонстрировал привезенный из-за границы пенал с кнопочками, называлось гордостью. Желтое, цвета одуванчиковой пыльцы облачко, окутывавшее при этом большинство ребят в классе, именовалось завистью, хотя у некоторых она все же перемежалась с искренней, апельсиново-яркой радостью. Болотного цвета завеса опускалась на обиженную кем-то девочку из первого «Б», ревущую в раздевалке. В любой момент времени такая дымка, чуть ярче или чуть тусклее, была у каждого — кроме папы, мамы и Лили, — и Лара воспринимала ее как часть жизни, не более и не менее странную, чем все остальное. Складывалось впечатление, что так было всегда, и до поры до времени девочка думала, что и другие видят мир так же, как она. И не обсуждала это даже с сестрой. Не всегда ведь есть повод обсудить то, что воздух прозрачный — он просто прозрачный, и все. Так что Лиля узнала о странной особенности зрения своей сестренки совершенно случайно, только в середине первого класса.

Маленький саботаж был назначен Ларой на третий урок. По расписанию было чтение, а Лиля так и не выучила стихотворение, заданное на дом, и ее нужно было спасти во что бы то ни стало, так что комочек пластилина, принесенный из дома, уже размягчался в кармане от тепла сжимавшей его Лариной ладошки. Он неминуемо должен был оказаться в замочной скважине кабинета, запертого на большую перемену, когда все одноклассники во главе с Анной Сергеевной отправятся в столовую, и сестрами уже владело веселое предвкушение от задуманной выходки. Но в конце второго урока Анну Сергеевну вдруг вызвали к телефону в учительской, и, когда до переменки та не вернулась, на завтрак ребят повела завуч.

Быстро проглотив бутерброд с сыром и не выпив и половины сладкого, неприятно-тепленького чая, Лара воспользовалась случаем и улизнула в коридор, подмигнув на прощание Лиле. Все должно было пройти гладко, как вдруг в холле девочка наткнулась на Анну Сергеевну. Та сидела на лавочке, где обычно переодевали сменку, и смотрела прямо перед собой, а вокруг нее сгустилась дымка тяжелого, грязно-синего цвета с изумрудными сполохами. Лара насторожилась и замерла, спрятавшись за стендом расписания. Она уже знала, что все ореолы синих тонов не сулят ничего хорошего, а такие изумрудные сполохи то и дело замечала у старшеклассниц, когда они крутились возле молодого учителя физики и с неприязнью косились на своих соседок. Что такое физика, Лара пока не знала, и истинного значения изумрудно-зеленых чувств тоже не понимала, но ощущала за этим что-то болезненное, как от занозы в пальце, только сильнее. И пока девочка раздумывала, что ей делать дальше, Анна Сергеевна вдруг вскочила и выбежала на улицу, прямо на мороз, хотя на ней была только юбка и тоненькая белая блузочка. Лара метнулась к окну, припала лбом к прохладному стеклу и успела заметить, как Анна Сергеевна вытирает рукой глаза, стаскивает с пальца на правой руке кольцо и зашвыривает его в сугроб, только что так любовно сооруженный школьным дворником дядей Гришей.

— Ну что, готово? — шепнула Лиля сестре, когда та вернулась в столовую. Лара покачала головой. Когда завуч попросила детей встать в пары, она тихо объяснила Лиле, что у Анны Сергеевны сине-зеленое настроение, и, наверное, урока не будет.

Так и вышло. Завуч объявила, что их учительница заболела, и остаток дня одноклассники просто просидели в кабинете под ее надзором, мастеря из цветной бумаги аппликации. Тут же, в уголке, Лиля и выпытала у сестры правду о том, что она видит всех «в цветных облачках».

— Я не понимаю, как это! — хмурилась она. Лара была сбита с толку:

— Ну как же так, Ли! Не придуривайся!

— Я и не придуриваюсь, — насупилась Лиля. Лара в растерянности вздохнула.

В этот момент завуч как раз отчитывала одного из мальчишек, только что щелкнувшего линейкой соседку по парте:

— Миша, если тебе нравится девочка, не надо ее бить!

Мальчик покраснел, и вокруг него начал наливаться аметистовый ореол стыда.

Лара зашептала Лиле:

— Ну вот….посмотри на Мишу. Ему стыдно. И вокруг него все сиреневое…

Лиля пристально оглядела одноклассника. Миша как Миша. Она пожала плечами:

— Я ничего не вижу!

Сначала Лара обижалась на сестру, думая, что та нарочно упрямится. Но вскоре с удивлением поняла, что та и правда не замечает оттенков чужих настроений. Как не замечает и мама, и папа, и все остальные. Родители не обратили на ее слова большого внимания, приняв это за очередную выдумку, одну из тех, что все время завладевали богатым Лариным воображением. Девочка не стала их переубеждать, достаточно было того, что через пару недель ей все-таки поверила Лиля. Лара взяла с сестры торжественное обещание, что та никому не скажет. Это был еще один секрет, такой же, как их тайный язык.

Только много позже Лара разобралась в нюансах человеческих эмоций — не во всех, но в большинстве. Изумрудно-зеленое чувство с резким, металлическим отблеском называлось ревностью. Она частенько оттеняла мягкий свет первых влюбленностей, которые рождались в стенах школы. Лару не переставало удивлять, как неравномерно порой распределяются цветные ореолы. Грядущая контрольная по математике была способна перекрасить настроение двадцати ребят в холодную сероватость уныния. Появление Лили заставляло почти всех мальчиков в классе покрываться нежной розовой дымкой, и стоило ей предпочесть кого-то одного, чтобы позволить ему донести свой портфель до подъезда, как остальных начинало лихорадить: от завистливого желтого до соломенно-палевого отчаяния. По отношению к самой Ларе такого ажиотажа вовсе не наблюдалось, но это было даже к лучшему — она просто не представляла, как себя вести в этом случае. Даже смотреть на все это со стороны было довольно утомительно, кроме того, она смущалась своей обреченности невольно подглядывать за людьми, замечать то, что они не хотели бы показывать первому встречному. Так что Лара постепенно училась приглушать цвета ореолов, словно не обращать внимания, глядеть вскользь. Это требовало колоссальных усилий и долгой практики, к вечеру особенно насыщенного дня от усталости давило голову и тошнило. Но с каждым годом становилось все проще не замечать, что продавщица в бакалее чем-то расстроена, а сосед ревнует жену, и, кажется, за дело, если учитывать ее лавандово-лиловую вину. Лару часто сбивало с толку, когда люди вели себя совсем нелогично, и во власти синих и серых эмоций пытались шутить и смеяться. Она чувствовала себя неловко, ей становилось не по себе, потому что в этом несовпадении было что-то неестественное. Ничто так не пугало ее, как людское стремление выдать за правду то, что правдой не является. Но с годами Лара научилась примиряться и с этим.