Назидательная проза - Валерий Алексеев

Ни та, ни другая, ни третья возможности не устраивали Владимира Ивановича. И ему впервые стало очень неуютно в здании института. Даже приказ Г. К. Цереброва вызвал у Фомина лишь приступ жажды деятельности, но вовсе не поколебал его уверенности в том, что уж кто-кто, а он-то здесь, в институте, определенно на своем месте. Теперь от этой уверенности не осталось и следа. Безусловно, у Никодимова были все основания негодовать. Утечка информации шла через отдел пересчета, и это бросало тень на самого начальника отдела, каким бы авторитетом он ни обладал. Безусловно также, что Борис Борисович имел полное право держать подозрение на любого сотрудника группы трюизмов. Но при чем здесь Фомин? Почему такая неприязнь именно к нему? Разве Никодимову не ясно, что «дело о телепатемах» касается кого угодно, только не В. И. Фомина? А если это неясно даже Никодимову, то дела Фомина совсем не блестящи. Любая попытка отмежеваться будет рассмотрена Никодимовым как косвенное доказательство вины. И вот смотрите, что получается. Никодимов не даст в обиду Гамлета Мгасапетова, поскольку сам его назначал. Гамлет защитит Ахябьева, потому что только мыслями Ахябьева он и живет. А Ахябьев курирует молодого Путукнуктина и наверняка поручится за него головой. Все они связаны круговой порукой и наверняка ополчатся на Фомина, который никем не курируем и, как это только выяснилось, ходит под неприязнью начальства. Неизвестно еще, о чем эти трое из триста пятнадцатой договорились в его отсутствие. Тут уж не до самоопределения, речь идет об элементарной самозащите.

Как В. И. Фомин может доказать всему миру, что он никакой не пришелец, а обыкновенный смертный земной младший научный сотрудник? Если им наплевать на анкеты, на служебные характеристики — кто тогда для них В. И. Фомин? Попробуйте в таких условиях доказать элементарное: что вы не зеленый банан.

И тут Владимира Ивановича бросило в жар. Да ведь он же сам себя губит! Вместо того чтобы сидеть тише мыши на своем рабочем месте (как ему советовал «Голубой Идеал»), Фомин, как заправский пришелец, бродит в одиночестве по институту, повергает в обморок секретарш-машинисток (легко вообразить, что рассказывает, очнувшись, Линочка о его внезапном появлении в центре комнаты, с искрами в главах и щупальцами по углам рта), рассматривает закрытые документы, вступает в незаконную связь с «Большим Голубым Идеалом» — и в довершение всего сталкивается с начальством в безлюдных местах!

Как пригвожденный молнией застыл Владимир Иванович на лестничной площадке между пятым и четвертым этажами. Застыл от страшной догадки: а что, если ВСЕМ УЖЕ ВСЕ ПОНЯТНО? А что, если ему только дают возможность бродить в одиночестве по институту, между тем как на его месте в триста пятнадцатой комнате уже сидит нормальный человеческий сотрудник?

Догадка была чудовищно жестокая: когда всем все понятно, лучше идти с повинной. А может быть, он действительно… действительно причастен?

Нет, это невозможно! Владимир Иванович оглянулся, слегка присел и, перепрыгивая через ступеньки, помчался за Никодимовым. «Это невозможно, это невозможно, — повторял он, спотыкаясь, падая на четвереньки и снова устремляясь вперед и вверх. — Это невозможно! Даже если это так… надо опередить, предотвратить, предпринять!»

Он догнал Никодимова между пятым и шестым этажами. Борис Борисович шел не спеша и, видимо, что-то обдумывал на ходу: с начальством это бывает. Услышав за спиной тяжелые прыжки и учащенное дыхание Фомина, он приостановился, напрягся затылком: что ни говори, а когда за тобой вприпрыжку мчатся по лестнице, ощущение не из приятных.

— Борис Борисович! — простонал Фомин, простирая к нему руки.

Никодимов обернулся. Вид Фомина был настолько ужасен, что можно было предположить наихудшее. «Руководить — значит предвидеть», — любил повторять Никодимов, но сейчас он решительно не знал, что ему делать. В полной растерянности Борис Борисович остановился и выставил вперед локоть, чтобы в случае насилия предупредить хотя бы нанесение физического ущерба. Но Фомин замедлил свой бег внизу, в двух шагах, и, упав еще раз на колени, с трудом поднялся и прекратил движение совсем.

— Считаю своим долгом… — прохрипел он, судорожно дыша. — Вы как руководитель… я не могу делать выводов…

— Помилуйте, Владимир Иванович, — со сдержанным негодованием сказал Борис Борисович. — Что с вами, дорогой? Успокойтесь же вы, ради бога!

— Считаю своим долгом… — тяжело ворочая языком, проговорил Фомин. — Гамлет Варапетович своим поведением… оказывает прямое покровительство… двусмысленным элементам.

Как ни был взволнован Владимир Иванович, он выражался нарочито туманно: прямые указания на личность могли лишь ему повредить.

— Ведутся провоцирующие разговоры… — хрипел Фомин, цепляясь за лестничные перила, — о том, что вы и сам товарищ Хачаврюжин имеете отношение к проблеме так называемого пришельца. Не вправе делать выводы, но полагаю, что все это служит лишь прикрытием…

Растерянность Бориса Борисовича прошла и уступила место раздражению. Это и погубило Фомина.

— Прикрытием чего? — спросил Никодимов, пристально глядя в лицо Фомину.

Фомин смертельно побледнел и отступил еще на одну ступеньку.

— В данной ситуации, — невнятно произнес он, — когда чуждый элемент еще не обнаружен…

— Он уже обнаружен, — жестко сказал Никодимов. — Единственный чуждый элемент в нашей системе — это вы. Я только что в этом убедился.

Владимир Иванович пошатнулся, приложил руку к сердцу.

— Клянусь вам… — прошептал он.

Но Никодимов не стал его слушать. Круто повернувшись, он продолжал свой путь наверх. Теперь он шел значительно быстрее и через минуту уже скрылся за поворотом…

— Нет, — тихо сказал Фомин. — Нет!

Но это были последние конвульсии сопротивления. Ощущение отчужденности, потрясшее его десять минут назад, после взгляда Никодимова, теперь захватило Фомина целиком. У него уже не было ни сил, ни желания бороться с этим страшным ощущением.

Фомин стоял довольно высоко над глинистой поверхностью Земли, внутри громоздкого бетонного улья, в каждой ячейке которого тихо копошились и жужжали двуногие. Фомин был переполнен ненавистью к этим хитрым, глазастым, говорливым существам, у каждого из которых были свои мерзкие привычки, свой жалкий образ жизни, свои воинственные мнения и ядовитые остроты. Все это было глубоко чуждо Фомину, чуждо и ненавистно. Теперь-то он отчетливо понимал, зачем его так тянуло к машинам, зачем он так глухо сторонился людей. Эти сумбурные, противоречивые, порочные создания — они даже магнитную намять компьютеров начинили своими противоречиями, шуточками и точками зрения. Фомин был из другого мира — из мира, в котором все ясно и просто, все складывается в систему, исключающую точки зрения, все сводится в абсолютную истину, которую умеют беречь.

Помертвев от решимости, Фомин повернулся к лестничному окну и испустил мощный и в то же время пронзительный, как рев рептилии, телепатический сигнал. Это был бессловесный сигнал, нечто вроде трехголосого рыка: «И-ы-и!» От натуги что-то всхлипнуло у Фомина в затылке, ощущение бесконечного счастья слияния пронзило все его существо, и, глядя сквозь цветной витраж мокрыми от слез главами, Владимир Иванович уже легко и свободно повторил этот безмолвный рык пришельца «И-ы-и!», от которого, взревев, захлебнулись динамики соседнего института и стая галок, попавшая в полосу сверхмощной телепатемы, посыпалась на землю, как крупный пернатый дождь. Фомин был уверен: там, где-то там его услышат, поймут его тоску и его одиночество в этом мире.

— Хорошо же! — вслух сказал Владимир Иванович и облегченно засмеялся. — Хорошо же вам будет! Вы думали, я сдамся, уйду? Ну нет! Вы меня обнаружили — тем хуже для вас. Вам придется меня бояться!

Он вошел в триста пятнадцатую комнату крупным тяжелым шагом. Двойная скользящая дверь жирно чавкнула за его спиной. Трое двуногих, нелепо скрючивших свои порочные тушки над гладкими плоскостями рабочих мест, разом вскинули круглые головы. Глаза и ротовые отверстия их расширились, нижние грубо зачехленные конечности поджались.

— Ну что? — спросил их Фомин, стараясь говорить нормальным человеческим голосом. — Не ждали? Соскучились без меня? Вот мы и снова вместе.

Фомин протиснулся на свое рабочее место, устроился, насколько мог, удобно и громко цыкнул зубом. Двуногие растерянно подвигались, но промолчали.

— Вот-вот, — одобрительно сказал Владимир Иванович. — Вы сделали правильные выводы. В моем присутствии лучше держать язык за зубами. Особенно это касается Роберта Аркадьевича, который, по-видимому, является душевнобольным. Впрочем, я еще вплотную не занимался этим вопросом. Дела, знаете ли, дела. Номинальным руководителем группы остается Гамлет Варапетович, однако по поводу всех своих акций он обязан консультироваться лично со мной. А ты, щенок, — Фомин повернулся к Путукнуктину, — вообще должен замереть, понял? И постоянно — учти, постоянно! — смотреть мне в глаза. Каждый должен зажиматься своим делом, остальное пока без изменений. Пока, я повторяю: ПОКА. Вы меня поняли?