Останкинские сезоны - Елена Батмазова

– Будь я знаменитостью, ни одного журналиста не пустил бы в свою личную жизнь. Оборонялся бы от них бейсбольной битой.

– Ну, одного ты уже пустил…

Ливень за окнами слегка поутих, не по-летнему поспешно подступили сумерки. Лиза сообразила, что она проморгала наступление августа – месяца, который ее всегда тревожил и вдохновлял на всякую писанину. К роялю в глубине кафе подошел человек во фраке, летучим движением рук оживил клавиши, заиграл что-то французское. Лиза и Борис сидели у проницаемых окон, как в витрине, и такой же витриной был для них мокрый проспект. Остановился напротив глянцевый автомобиль, из него вышел глянцевый мужчина. Прошагал под огромным зонтом человек с палевым лабрадором на поводке.

– Мы все-таки одолеем этот город, Лизка, – сказал погрустневший Борис. – Все у нас будет: и дом, и дети… Ну, славу я оставлю тебе – мне она не нужна.

Лиза молча улыбнулась и пригубила мартини.

Глава 5

Москва была предметом детской влюбленности Лизы Дубковой. Ранним жемчужно-серым утром, когда подмосковные деревья стоят по пояс в туманах, просыпалась она в качающемся вагоне от сладкого ощущения близости необъятного, несказанного, долгожданного. Москва коммунистическая, пыльная и блеклая по сравнению с Москвой нынешней, мнилась маленькой Лизе чудесным сказочным градом с царскими куполами, неисчерпаемостью улиц, переулков, магазинов, редкостных лакомств и игрушек. В Лизиных воспоминаниях не было лета. Столица запечатлелась в голубовато-белом ореоле метелей и была в точности такой, как на советских новогодних открытках: с крупными снежинками и темно-сапфировым небом, в котором пронзительно горели тяжелым рубиновым пламенем кремлевские звезды. Еще легла на сердце московская осень – смесь серых и рыжих оттенков, бурные листопады в старых районах, где бесприютно мокли под грузным стальным небом разросшиеся деревья. Москва вспоминалась фрагментами – не Красной площадью и парком Горького, а все больше жесткими прямоугольниками спальных районов, скрытых за снегопадом и облетающей листвой. Лиза приезжала в столицу так часто по одной грустной причине: обострение астмы требовало серьезного лечения, а лучшие врачи, как и все остальное, обитали в Москве. Остановиться было не у кого, они с мамой мотались по гостиницам на окраинах, где им почти всегда отвечали, что мест нет. Но мама с ее искренними глазами, бриллиантово переливавшимися от сдерживаемой соленой влаги, внушала москвичам доверие. Лиза помнила выстланный поземкой путь к многоэтажке в Беляево, каких-то детей в квартире, свет в стеклянной двери и – сквозь сон – тихую мамину беседу с дворником детской больницы, пустившим их переночевать. Потом была Анна Павловна – интеллигентная седая старушка, у которой мама совершенно бесплатно жила, пока Лиза лежала в стационаре. Были еще какие-то добрые, неведомые ей люди, помогавшие маме, но сама Лиза существовала в другой реальности – в палате детской больницы имени Русакова, той, что по соседству с тюрьмой Матросская Тишина. Как-то раз на ее долю выпало немного праздника: после ужина она забрела в темный конец больничного коридора и долго стояла у окна, наблюдая, как вспыхивают и гаснут разноцветные искры октябрьского салюта. С годами астма отступила и почти не тревожила Лизу, а воспоминания о салюте – остались.

Однажды они с мамой посетили Птичий рынок, куда Лиза так долго рвалась. Официальным предлогом был выбор ошейника для спаниеля Шумки, оставленного дома на попечении отца. В неописуемом восторге бродила Лиза среди рядов с аквариумами, клетками, в которых томились птицы и грызуны, среди детских манежей и картонных коробок, откуда с визгом лезли дурашливые щенки всех размеров и мастей. Внезапно на них кинулась огромная кавказская овчарка, привязанная к столбу. Укусить не успела, но оставила на маминой руке небольшую кривую царапину. Хозяйка собаки, крупная дама с сигаретой и претензией на светскость, равнодушно пихнула овчарку жирной ногой, а мама, женщина с повышенной мнительностью, потребовала у дамы справку о том, что псина привита от бешенства. Справку она так и не увидела, пришлось верить хозяйке на слово. Но что-то не давало маме покоя, она ходила по рынку кругами и неизбежно возвращалась к столбу с кавказской овчаркой, где вновь звучал вопрос о прививке. После третьего подхода дама закатила глаза, манерно выпустила в небо облачко сигаретного дыма и произнесла пренебрежительно:

– Провинция…

Впоследствии, когда Лиза выросла и ворвалась в этот город со своими планами и мечтами, она в полной мере смогла почувствовать, что вкладывают некоторые москвичи в слово «провинция». За этим словом скрывалось все их высокомерие и снисходительность по отношению к согражданам с неправильным местом рождения, вся их незаслуженная причастность к благам цивилизации, оправдание их лени и инертности, откровенная зависть к неукротимой энергии, прущей из глубинки, и затаенный страх перед нею… Судьба сыграла с москвичами злую шутку: позволив им родиться в самом центре страны, лишила воли к жизни и стремления достичь вершин мироздания. Ощущение своей «центральности» расслабляло и, по словам Бориса Ясина, делало из людей аморфных медуз. С недоумением и злостью выслушивала Лиза их нытье, постоянные жалобы на жизнь и отсутствие денег, когда сама она около года существовала на столь незначительные средства, что сейчас даже странно было представить. Эти люди, не прилагая никаких душевных и физических усилий для повышения своего материального благосостояния, время от времени искали утешения в ксенофобии, которой предавались весьма охотно. Впрочем, чем дольше жила Лиза в столице, тем терпимее становилась она к ее постоянным обитателям. Среди них было очень много тихих, корректных, независтливых – милых в целом людей, похожих на тех – из детства. Однако ей давно уже стало понятно, что коренные москвичи – это фикция. Возможно, их не существует в природе, потому что очень немногие имевшие столичную прописку могли претендовать на эту самую «закоренелость». Подобно тому, как сам город иной раз казался громадным неоновым фантомом посреди отечественной неухоженности, так и «москвичей» регулярно поставляла провинциальная Россия, и были они на первых порах сильными и жизнеспособными, утрачивая эти важные эволюционные свойства в последующих поколениях.

Той августовской ночью, когда скорый поезд пересекал невидимую границу одного бытия и вливался в бытие другое, Лиза не сомкнула глаз. Высунувшись в окно возле туалета, она жадно вдыхала тьму, впускала в сердце сиреневые огни, мелькавшие в спутанных ветвях черных деревьев. Встречный ветер хлестал ее по лицу, вздыбливал волосы, раздувал синюю рубаху и пронзительно пах одиночеством. Лиза ехала на чужбину, и никаких иллюзий у нее на этот счет не было. Начисто лишенная инфантильной надежды на московское гостеприимство, Лиза прекрасно осознавала, что никому там не нужна, пока не докажет обратное. В столицу ее гнала альпинистская страсть к покорению высот, а не отвращение к родной глубинке – при взгляде на саманные избы, омуты старых колодцев, исколотые дождями перелески Лиза, между прочим, испытывала катарсис.

В Москве она пожила несколько месяцев у знакомых маминой подруги, добрых людей, не гнавшихся за деньгами и чистотой. В кухонной раковине у них ночевало стадо упитанных тараканов. Потом ей повезло – подвернулась совсем недорогая по столичным меркам однокомнатная квартира, съедавшая, тем не менее, больше половины Лизиного скромного заработка. Хозяйка, конечно, регулярно сокрушалась о своей тяжелой жизни и о маленькой зарплате своих сорокалетних детей (на взгляд Лизы, довольно сытых дяденек с несчастными выражениями лиц), но была вполне вменяемой и порядочной женщиной. Правда, регистрировать Лизу в квартире из каких-то соображений отказалась, из-за чего та пролила некоторое количество слез, но после успокоилась и ходила мимо милиции с наглым московским видом. Ее останавливали всего пару раз.

Работать Лиза устроилась в красочный журнал, посвященный дизайну и обустройству дома. Владелец журнала, лысый длинный старик, называемый за глаза по отчеству – Ефимыч, платил немного и очень мучился от того, что ему вообще приходится кому-то платить. В день зарплаты – пятого числа каждого месяца – он накрепко запирался у себя в кабинете, стараясь не обращать внимания на робкое царапанье в дверь, производимое жаждущими денег сотрудниками. Те устраивали засаду и ждали старика до самой ночи, хлопая иногда дверями, чтобы создать звуковой эффект своего ухода. Наконец Ефимыч осторожно высовывал в щель покрытый пигментными пятнами нос – и его брали с поличным. В самом что ни на есть отвратительном расположении духа начинал он отсчитывать драгоценные зеленые бумажки, выдавая обычно только половину зарплаты. Остальное журналисты были вынуждены вытрясать из алчного старика еще несколько дней. Ефимыч имел любовницу – тридцатилетняя красотка Ада когда-то занималась всего лишь версткой, а теперь – всем журналом и его приложениями в качестве заместителя главного редактора. По рассказам водителя, Ефимыч любил ее хватать во время поездок за коленки. У Ады был муж, который работал руководителем отдела верстки, и разводиться с ней не собирался – напротив, они активно обустраивали новую квартиру, купленную на деньги, щедро отстегнутые Аде Ефимычем. Как такое может быть, у Лизы плохо укладывалось в голове.