«1212» передает - Хануш Бургер

— Почему?

— Иначе ведь мы не сможем снова стать на ноги.

— Вы думаете, американцы для того и воюют?

— По крайней мере, чтобы русские не проглотили нас. Это не в ваших интересах. Вы ведь после войны хотите делать гешефт. И мы будем вашими партнерами в Европе.

— Вы поэтому и воевали против русских?

— Нет. Это была большая глупость. Тут мы дали втянуть себя. Но теперь вы должны выручить нас. Это логично…

Так было изо дня в день. Время от времени к нам поступали горы меню и каталогов цен, отчеты ферейнов и спортивные известия. Из всего этого мы стремились воссоздать общую картину Третьего рейха глубокой осени 1944 года.

Сильвио был неутомим. С толстой сигарой в уголке рта он мог часами расспрашивать пленных о том, хорош ли яблочный сидр в этом году, насколько популярна актриса Ильза Вернер, как повлияло поражение под Сталинградом на жизнь в Германии. Его манера разговаривать внушала к нему доверие прежде всего потому, что его лицо никогда не выдавало его мыслей. Так, молодой, но уже облысевший адвокат из Мюнхена утверждал, что он ничего не слышал о концлагере в Дахау. Сильвио сделал вид, что пропустил это мимо ушей, хотя его родители погибли в Освенциме, след его сестры затерялся в Равенсбрюке, но ведь дело было не в том, чтобы уличить мюнхенца во лжи. Я завидовал целеустремленности Сильвио. У меня этого не получалось, особенно если кто-нибудь из пленных рассказывал о Праге. Я сразу же вспоминал Еву…

Допросы, однако, не оправдали наших надежд. Если верить пленным, то для полного крушения Третьего рейха не хватало только малюсенького толчка извне. В действительности же гитлеровцы что-то замышляли. Следуя девизу «Анни», нам нужно было во что бы то ни стало взять в наших передачах правильный тон. «Иметь бы шапку-невидимку», — часто думал я. И тут случай пришел мне на помощь.

Однажды я встретил капитана Фридмена, моего бывшего шефа. Он по-прежнему руководил отделом официальных передач для вермахта — главной военной программой люксембургского радио. С момента моего перехода к Шонесси (ущемленный в своем тщеславии капитан назвал это дезертирством) Фридмен резко охладел ко мне, хотя раньше мы были почти друзьями и часто разговаривали о Праге и Будапеште.

— Ну, как вам нравится игра в индейцев? — спросил он иронически.

Фридмен терпеть не мог Шонесси и при случае всегда насмехался над таинственным ореолом, который создал вокруг себя бывший чикагский агент по печати, надев мундир майора. А может быть, Фридмен завидовал ему, так как Шонесси имел свободный доступ в клуб высшего офицерства, где бригадные генералы называли его просто по имени.

Я не знал, насколько Фридмен посвящен в дела нашей операции. Конечно, он имел какое-то представление о том, с какой целью откомандировали одного из его сержантов.

— До сих пор весьма занятно, — ответил я неопределенно.

Но Фридмен не стал допытываться.

— Ради Бога, не рассказывайте мне ничего! Я не хочу быть соучастником авантюры вашего майора. Меня это нисколько не интересует. — Он насмешливо разглядывал мою персону. — Вы растолстели, разленились, и видно, что лишь когда-то были фронтовиком.

Его слова задели меня. Наверное, потому, что он был прав.

— Ага, вам это неприятно слышать! — Он бросил на меня испытующий взгляд. — Послушайте, может быть, еще не все потеряно? Может, вас отпустят на денек-другой? Я хотел бы поехать в Аахен…

Аахен? Аахен был за линией фронта. Город хотя и обстреливался, но все еще находился в руках вермахта. По крайней мере, так было сегодня утром.

Фридмен криво усмехнулся:

— Наложили в штаны, а? Я еду сегодня вечером. Если хотите, есть одно свободное место в машине. Только предварительно позвоните, чтобы я смог выписать вам командировочные документы.

Я поспешил на улицу Брассер.

В нашей рабочей комнате на одной из стен была наклеена огромная, составленная из небольших листов карта издания Генерального штаба. Я посмотрел на красные и синие значки, обозначавшие линию фронта. Аахен еще не пал. Напротив, фронт, казалось, стабилизировался.

Южный пригород Буртшейд находился в непосредственной близости от наших позиций, а широкое шоссе, связывавшее его с Аахеном, обстреливалось нашей артиллерией. На этом участке фронта мы действительно имели шансы на успех. Видимо, Фридмен хотел пробраться именно туда. Он не без оснований предполагал, что там нет гитлеровских войск.

Ознакомившись с обстановкой по карте, Сильвио заметил:

— Фридмен сошел с ума. Вероятно, он не хочет рисковать ни одним из своих собственных парней. Спроси-ка его ради шутки, почему он не пригласил с собой Бинго? На всякий случай оставь здесь свою трубку. Я на нее уже давно зарюсь. И скажи, что я должен написать твоим в Нью-Йорк…

Шонесси не хотел и слышать ни о какой поездке. Он стоял перед зеркалом и полоскал горло.

— Вы подчинены мне, сержант, — наконец проговорил майор. — Позвоните своему Кудрявчику и скажите, что я не согласен.

Фридмен красил волосы, за что офицеры и придумали для него это «остроумное» прозвище, которое он ненавидел.

Я не собирался отступать, так как во время этой поездки надеялся многое узнать. Мне хотелось поговорить не с военнопленными, а с цивильными немцами, и не на завоеванной земле, а на их собственной территории.

Все решил полковник, явившийся в халате и домашних туфлях.

— Собственно говоря, майор, вам следовало бы самому поехать с Фридменом в Аахен, — сказал он и подмигнул мне.

Ему был известен героизм Шонесси. Майор отлично играл свою роль. Он сделал вид, что обдумывает это предложение.

— Если бы это было завтра или послезавтра, — произнес он с сожалением в голосе, — то, вне всякого сомнения, я бы поехал. Но вы ведь знаете, полковник, что сегодня вечером в штабе будет «старик», и поэтому сержанту придется ехать одному…

Я бросился к телефону и позвонил Фридмену. Поздно вечером мы добрались до Спа. Штаб моей старой части — о, чудеса и Божеская милость! — оккупировал один из красивейших отелей старинного курортного городка. В честь нашего приезда Кейвина устроил парадный обед и щедро угостил нас рюдесгеймским вином из запасов немецкого штаба, который совсем недавно был здесь расквартирован.

Еще затемно мы выехали из Спа. Наша санитарная машина, переоборудованная под звукозаписывающую, держала путь на север по размытым, усеянным воронками проселочным дорогам. Бианки в этой поездке был не только водителем, но и звукооператором. Фридмен хотел записать на восковку рассказы нескольких жителей Аахена. Громоздкая стационарная радиомашина только бы затруднила наши действия. Несмотря на затемненные фары, Бианки ехал лихо, при этом он беспрестанно пел. У него имелся приятный тенор, а еще идея фикс, что его откроет один из наших офицеров и сделает после войны знаменитым певцом. Его расчет был не так уж глуп. Большинство офицеров пропагандистских подразделений имели дело с радио, большей частью с компанией «Колумбия-Бродкастинг», которая умела (в мудром предвидении послевоенного гешефта!) пристраивать своих людей на ключевые посты. Фридмен, правда, не имел никакого отношения к радио, но Бианки этого не знал.

А пока он пел — то во весь голос, то сдержанно и страстно — и вспоминал о своей настоящей профессии, лишь когда попадал в воронку от снарядов. В эти моменты сочные солдатские ругательства врывались в медоточивое пение:

— …Я мечтаю о снежном Рождестве… Любимый, когда мы встретимся…

То тут, то там, как призраки, появлялись патрули в наброшенных на плечи плащ-палатках, с карманными фонарями синего света. Бианки тормозил, а Фридмен высовывал на моросящий дождь наши документы. Патруль мельком заглядывал в машину, и мы снова трогались в путь.

Теперь к глухим раскатам артиллерийских взрывов прибавилась резкая трескотня станковых пулеметов. Время от времени раздавался вой минометов. Дождь не переставал, дул порывистый ветер, а Бианки вновь мечтал о снежном Рождестве. Над позициями занимался рассвет.

Снова резкое торможение. По обе стороны дороги в кюветах залегли наши солдаты, заросшие щетиной. Гранаты-лимонки висели у них на шеях, как битые куропатки. Из кювета выскочил лейтенант.

— Дальше нельзя, — коротко сказал он.

Дальше был небольшой лесок, покорный и растрепанный, настоящий городской парк.

Сразу же за ним начиналось шоссе на Аахен. До первых домов Буртшейда — никаких укрытий. Все как на карте в Люксембурге… Надо было бы все же оставить Сильвио свою трубку!

— А в сам Буртшейд? — спросил Фридмен.

Лейтенант пожал плечами и рассказал, что до вчерашнего дня там были по меньшей мере одна противотанковая пушка и несколько пулеметов. Но к концу дня они замолчали — то ли отошли назад, то ли кончились боеприпасы. Кто знает? Зато со вчерашнего вечера роковые пятьсот метров между опушкой леса и Буртшейдом находятся под непрерывным обстрелом немецких минометов.