Казанова. Последняя любовь - Паскаль Лене

— О! Лучше живите, дорогая Полина: серьезность, о которой вы толкуете, — враг свободы, ибо ведет к фанатизму.

Далее пожилая дама пояснила, что «довод», который Полина приводит в качестве самого главного, уже породил ненависть, нетерпимость и пролитие безвинной крови. Она сама, Жанна Мария де Фонколомб, — живой тому пример: в течение пяти лет колесит она по дорогам Европы, не надеясь когда-нибудь увидеть свою родину, а все потому, что родилась богатой и голубых кровей.

— Странное все-таки заблуждение — думать, что вы — наследники Вольтера и философов века Просвещения. Слава Богу, они уже мертвы и не ведают, что творите вы, — добавила она.

— Они бы одобрили наши поступки.

— О нет, они бы не стали рукоплескать вам, а вы, отцеубийцы, послали бы их на гильотину.

Они еще какое-то время препирались в том же духе, но при появлении Казановы замолчали. Полина бросила в сторону Джакомо такой взгляд, будто хотела отсечь ему голову, чтобы та скатилась в корзину Сансона[20]. Однако г-жа де Фонколомб была слишком задета за живое этим спором и не хотела оставлять последнее слово за своей горничной.

— Полина мечтает увидеть вас вместе с вашей подругой-каббалисткой в одной из телег гражданина Фукье-Тэнвиля[21].

— Мы и без его помощи будем вместе, — подстроившись под тон гостьи, ответил шевалье, — и выберем местечко более подходящее для беседы. — Джакомо сопроводил свои слова дружеским взглядом в сторону союзницы.

Тут в кабинет вплыла та, что становилась яблоком раздора, и не только в замке Дукс, но и везде, где появлялась. Казанова подчеркнуто нежно припал к ее ручке. Красотка села, сделав это столь грациозно, что могло прийти в голову, будто ее тело соткано из той же легкой и прозрачной материи, что и ее туника весталки.

Джакомо с Евой в шарлатанстве были что брат с сестрой: понимали друг друга с полуслова, им даже не нужно было предварительно сговариваться. Г-жа де Фонколомб имела все основания думать, что они были любовниками и могли ими остаться до сих пор. Полина также, вероятно, об этом догадывалась, и даже если она со счастливым нетерпением и ожидала с минуты на минуту капитана де Дроги, все равно союз, который был налицо между этими двоими, приводил ее в бешенство. Однако ни г-жа де Фонколомб, ни ее камеристка не могли додуматься до того, что для этих двух плутов провести ночь вместе было так же естественно, как для двух путешественников, обстоятельствами вынужденных делить одну постель на двоих на постоялом дворе, и что о страсти там не было и речи. Они были любовниками, если можно так выразиться, для удобства. Но при этом доставляли друг другу такие редкие удовольствия, которые только и могли родиться из науки страсти нежной, которой они оба владели, и роднящего их вкуса к любовным утехам. Расставались же они легко и навсегда, не рискуя затосковать друг по дружке. Каждый, забывая другого, хранил ему таким образом верность. Когда же их пути сходились, союз их немедленно восстанавливался, и верность друг другу заявляла о себе в первую же ночь. Они так хорошо изучили друг друга, что чувствовали себя как бы одного пола.

Полине не по душе пришлось появление соперницы, пусть даже рядом со стариком, до которого ей не было никакого дела. Но случись же так, что в ее лице она обрела соперницу и в намерениях относительно капитана.

Ева и Джакомо всячески выказывали нежное расположение друг к другу. Однако удовольствоваться этим каббалистка не могла, поскольку обладала способностью держать под действием своих чар всех окружающих. Как тут было капитану де Дроги избежать всеобщей участи и не подпасть под обаяние божественной красавицы: так звезды не могут не повиноваться закону гравитации.

Неукротимая потребность Евы быть обожаемой всем, что живет и дышит, как нельзя более согласовывалась с планами Казановы. Ее не надо было подстрекать к соблазнению ретивого капитана, это было само собой разумеющимся. Будущая родительница мессии брала у простых смертных как бы задаток в ожидании мига, когда ее оплодотворит Всевышний, и не унывала, не зная ни дня, ни часа, когда это произойдет.

Во все время ужина де Дроги не сводил с нее глаз, слушал только ее. Даже сделал вид, что верит в чудеса, которые она грозилась свершить на глазах у всех, как-то: передвижение предметов простым усилием мысли, предсказание будущего по форме облаков, общение с умершими. Казанова с самым серьезным видом качал головой и брал слово с тем лишь, чтоб подтвердить ее слова лестным замечанием, придать им вес. Разве он сам не обладал познаниями в сфере мистических сил, управляющих мирозданием? Разве не изучил когда-то магический цикл системы Зороастра[22], не вызывал Араэля[23] и других духов?

Полина защищалась от всего этого вздора, призывая к себе Разум, здравый смысл, геометрию, механику. И хотя у нее были лишь начатки знаний, она по крайней мере не давала забивать себе голову нелепыми выдумками шарлатанов. Она нетерпеливо выражала свои мысли, меча в сторону доверчивого капитана гневные взгляды.

Ожидая со дня на день нового приказа о выступлении, де Дроги неожиданно оказался меж двух огней и решил не упускать ни одну из представившихся возможностей. Признавая вслед за Полиной, что мироздание — лишь слепая цепь причин и следствий, соглашаясь с Евой, что разные духи и демоны, исподтишка заправляя всем происходящим, возможно, прячутся в зубчатой передаче мировой механики, де Дроги быстро превращался в некоего безумца, утверждающего что-то и тут же отрицающего это, а потом и вовсе переставшего что-либо соображать.

Казанова забавлялся помешательством своего соперника, видя, что тот даже не осознает всей смехотворности своего положения перед лицом двух женщин, которые, следуя вечной женской солидарности, вместе подводили жертву к полному поражению, давая ей возможность продолжать свои глупейшие речи.

Г-жа де Фонколомб тоже не желала отставать и приняла участие в фарсе. Ей хотелось преподать Полине урок, ибо, если даже та теперь развлекалась, посылая капитана за брошенным ею мячом, удовольствие, которое ей это доставляло, не могло быть без примеси горечи, поскольку у нее самой открылись глаза на этого незадачливого соблазнителя. Если же еще не открылись, то г-жа де Фонколомб не могла упустить случая помочь ей в этом, а заодно и всем остальным. И случая такой вскоре представился.

Казанова рассказал, что когда-то написал письмо Робеспьеру[24], в котором доказывал тирану, что он — новый антихрист. Но поскольку гильотина лишила того, как и многих других, возможности ответить, никакого ответа на аргументы шевалье де Сейнгальта не воспоследовало.

Г-же де Фонколомб пришло в голову, что с помощью магии этот ответ мог быть наконец получен.

Казанова также не упустил случая поставить на место своего противника: он заявил, что это станет возможно, если его усилия объединить с чарами Евы. Но для этого требовалось, чтобы одна из присутствующих персон, исключая самих чародеев, одолжила себя, свою, так сказать, материальную субстанцию, дабы робеспьеровой душе было во что воплотиться. Аббат, предчувствуя, что выбор может пасть на него, возопил, что не станет присутствовать при богохульстве. Г-жа де Фонколомб также отказалась, резонно заметив, что бывший представитель мятежной Франции откажется реинкарнироваться в женщину. Таким образом, свое тело и свой голос призраку мог предоставить лишь де Дроги. В том-то с самого начала и состоял весь замысел Казановы.

Надеясь польстить волшебнице своим участием и позабавить якобинку подобным маскарадом, офицер заявил, что с точностью выполнит все предписания магов.

Казанова загасил все свечи, чтобы в гостиную проникал лишь свет луны, вливающийся через окна. Ева пояснила, что вмешательство Селены[25], как она называла духа Луны, совершенно необходимо. Никто с этим не спорил. Можно было начинать. Ева приказала де Дроги сесть на табурет напротив окна и замереть, слегка расставив руки в стороны и повернув их ладонями к лунному свету. Офицер с военной точностью исполнял все ее указания. Г-жа де Фонколомб со своей камеристкой сели чуть поодаль, аббат же скоропалительно спасся, ворча свои обычные проклятия, смысл которых сводился к следующему: стоило ли столько таскаться по всей Европе, чтобы однажды встретиться с кровавым призраком Робеспьера.

Ева приблизилась к капитану и указательным пальцем несколько раз начертила на его лбу некую звезду, которую Казанова, дававший дамам пояснения по поводу modus operandi[26] происходящего, назвал «пятиконечной звездой Соломона». Де Дроги принялся за дело с таким воодушевлением, на которое его противник даже не мог рассчитывать: офицер намеревался выказать прекрасной волшебнице, что, даже если он и не верит в этот фарс, он все же сдается на милость ее победительных чар, причем капитуляция его полная и безоговорочная. Одновременно он полагал, что Полина увидит в нем желание вести себя, как подобает человеку остроумному, заботящемуся о развлечении честной компании. Получалось так, что с каждой минутой обе молодые женщины все дальше гнали его: одна от своего тела, другая из своих мыслей. Вот это поистине было чудо, да не простое, а двойное, которое удалось свершить Казанове и которое ничем не отличалось от тех чудес, которые он совершал всю свою жизнь. Однако вся магия была еще впереди.