Поэты и цари - Валерия Новодворская

БАРИН ТУРГЕНЕВ ПИСАЛ КРАСИВО

Нигилист Базаров советовал своему другу, приличному мальчику из хорошей семьи Аркадию, «не говорить красиво». На самом деле Аркадий не говорил красиво, он говорил пафосно, восторженно, нелепо, неумно, с неуместным пылом неофита. А вот сам Иван Сергеевич Тургенев очень красиво писал. Умно, талантливо, печально, тонко. И красиво, необыкновенно красиво. Прекрасно. Жил он по нынешним стандартам недолго, да и со Львом Николаевичем Толстым в долгожительстве сравняться бы не мог. Подумаешь, всего 65 лет! С 1818 по 1883-й… Но в эти годы уместился век, Серебряный век, ХIХ, на который так грешил Блок, обозвавший его «железным». Век восхитительной, своеобразной, выхоленной и аристократической русской культуры, праздной, глубокой, интеллектуальной, вечной… И век, в который взошли семена русского бунта, возроптавшего против этой русской культуры, бунта глубоко литературного, романтического, свирепого, кинематографического, бессмысленного, беспощадного, превращающего жизнь даже не в пустыню, а в скучную серую казарму. Тургенев видел эту наползающую тень, он даже попытался ее идентифицировать. Но его гармоническое золотое перо, его умная и печальная Муза не были приспособлены для изображения уродства, да и как было объяснить, что ученый и пылкий Рудин, поэтическая Наталья, пламенная Елена, вдохновенный фанатик Инсаров, робкая, ищущая цели и идеала Марианна из «Нови», и нелепый, неуклюжий, но, безусловно, искренний Нежданов дадут вместе со своими учениками и эпигонами такое грязное, пошлое чудовище, как российский большевизм? Ведь Иван Сергеевич Тургенев, принимавший в разумных пределах «новые веяния», барин и аристократ духа, дожил до ужасной смерти царя-освободителя и мог бы попытаться описать народовольцев. Но он не мог впустить в свой зеленый, благоуханный, цивилизованный или патриархальный, сказочный, но все равно красивый мир «убивцев». Он остановил народников на трепе, на громких словесах. Пролитая ими кровь была для него как проклятие, как вторжение чего-то инородного. Убийца – всегда выродок. Таков спокойный, но непререкаемый приговор русской культуры. Вспомните, почему Бог не дает счастья Онегину. Он пролил кровь Ленского, пролил ни за что. Верочка Фигнер, красивая, смелая идеалистка; нежная и беременная Геся Гельфман; русская Жанна д’Арк Софья Перовская; ученый-изобретатель Кибальчич; признававший учение Христа за его «жертвенность» Желябов, сам донесший на себя и потребовавший виселицы… И результат их самопожертвования, их пострига, их аскезы и «гражданского служения»: мертвый Александр, пытавшийся поднять Россию до Европы, несколько губернаторов, полицмейстеров и других функционеров режима, взорванных или заколотых… А в перспективе – кровавый Армагеддон. Как одно получилось из другого? В рамках разума и русской дворянской культуры (а другой не было) ответа нет.

Иван Сергеевич был барином и джентльменом (это не всегда совпадает) и по рождению, и по воспитанию, и по статусу (он был богат и независим). Старинный дворянский род, богатая помещица-мать, имение Спасское-Лутовиново. Дорогие частные пансионы, хорошие частные учителя; потом – Московский университет, все то же отделение словесности, сменяющееся историко-филологическим факультетом в Санкт-Петербургском университете. Он учится в Германии, ездит по Италии, знакомится с интересными людьми (с Грановским и Бакуниным). Он свободен, он ничей, он не нуждается в заработке. В Министерстве внутренних дел он служил всего-то 2 года (послужить немного – хороший тон!), с 1843 по 1845 год. Интересно, что свои романы он напишет сравнительно поздно («Рудин» – в 1856 году, то есть в 38 лет), зрелым, пожившим, уже усталым человеком. Умный человек в России рано устает; чаще всего у него опускаются руки.

Все начинается с 1847 года, с «Записок охотника». Это почти что путевые заметки. Молодой барин, охотник: ягдташ, ружье, дичь, собака, охотничий щегольской костюм. Описывает что видит. Он барин: у него много досуга, достаточно денег и образования, он утонченно воспитан и любит этот зелено-золотой мир, солнце, листья, рощи, щемящий душу простор, безбрежную, как море, равнину: «Две-три усадьбы дворянских, двадцать господних церквей, сто деревенек крестьянских, как на ладони, на ней». Но он и джентльмен: ему неприятно рабство и искательство, оно оскорбляет его человеческое достоинство. Конечно, тут же являются со своими восторгами (надо сказать – преувеличенными) наши давние знакомцы из «Современника»: Некрасов, Панаев, Белинский (которого добрый Тургенев полечит за границей за свой счет) да еще Писарев с Добролюбовым. Они все время судорожно искали в российских литераторах «своих», «наших», «идущих вместе». Когда находили, прижимали к сердцу, когда не находили, посылали такового литератора к черту. Они бросались на литературу, как стая стервятников, выплевывая непригодное для дела свержения (или хотя бы дискредитации) «кровавого царского режима». Часто ошибались в своих авансах. Ошибались они с Тургеневым процентов эдак на семьдесят. С Гончаровым – вообще на все 95 %. И невдомек было им всем, что как раз «служить народу», или «прогрессу», или воспитывать Стенек Разиных, Емелек Пугачевых и Павликов Морозовых, Корчагиных и Власовых литература не должна. Она служит истине и красоте, вернее, питается ими, как море. Волга впадает в Каспийское море, а Истина и Красота впадают в литературу.

Крамолы нужной интенсивности в Тургеневе, конечно, обнаружить не удалось. Но николаевские власти купно с III отделением были не умнее левых радикалов «околосовременниковского» толка. Тургенев высказался насчет смерти Гоголя (самое занятное, что отклик, запрещенный в Петербурге, был мирно опубликован в Москве), это «верхам» не понравилось. И умный Николай Павлович ничего лучше не придумал, чем приказать посадить его «на съезжую» (что-то вроде КПЗ). Умеренного литератора, дворянина, джентльмена! Это был 1852 год, до разгрома Империи в Крымской войне и самоубийства самодержца оставалось 4 года.

Сидел он недолго. Месяц, не более того. Граф А.К. Толстой (настоящий либерал; позже он заступился даже за Чернышевского) похлопотал, и Тургенева выслали в его собственное имение. В своем КПЗ он написал «Муму», маленький шедевр, который рискует остаться в простых умах далекого от изящных искусств большинства единственным его известным произведением. Вещь страшная и доказывающая, что особого умиления в адрес народа этот «диссидент» не испытывал. Барыня со своей вздорностью, праздностью, истерией и полным юридическим беспределом (сущность крепостничества) вызывает настоящую ненависть. Но и Герасим не сахар. Вот вам народ: и «тверезый», и работящий, но при этом нем, безгласен и склонен подчиняться самым чудовищным приказам. Эта рабская исполнительность хорошо сочетается с господской жестокостью. И доходит у обоих, у госпожи и у слуги, до палачества. На Нюрнбергском процессе осудили бы всех: барыню – за приказ, Герасима – за исполнение преступного приказа. Да и вся дворня готова была исполнить барскую волю. Так что с такими господами и с таким народом Муму все равно было не жить. Народ-богоносец у барина Тургенева предстает совсем не хрестоматийным. Неудивительно, что в 1860 году Тургенев наконец рассорился с левеющим «Современником», с другим барином – Некрасовым, оставшимся до смертного часа оголтелым, слепым фанатиком-идеалистом. Уж Базарова они ему точно не простили. Он крайне непривлекательный персонаж. Занятия естественными науками и ремесло фельдшера или даже доктора совершенно не обязательно сопровождать тривиальными, напыщенными сентенциями, строить из себя черт знает что, учить всех жить с видом пифии на треножнике и отсутствие классического образования, хорошего воспитания и денег выдавать за «новые веяния» и «прогрессивный» склад ума.

В семейной жизни Тургенев знал страсти и терзания, но джентльменом оставался всегда. Прижив дочь от швеи, он признал ее, послал в Париж, обеспечил. А вообще-то ему повезло: он влюбился в 1843 году в певицу Полину Виардо, эту райскую птицу из парка западной культуры. Благодаря ей он много ездил, видел «дальние страны», стал там своим. Запад без ума от него: Тургенев понятен, но загадочная его притягательность чуть-чуть не поддается рациональному западному уму. В 1878 году на международном литературном конгрессе он становится вице-президентом, а в 1879 году – даже почетным доктором Оксфорда. Эстетика Тургенева – это европейская эстетика. Плюс русская экзотика. Великие реки, изумрудные луга, бескрайние леса, колоритные мужики, настоящие леди и джентльмены – высшее русское дворянство, элита. А любовь к Полине Виардо обогащала европейскую душу великого писателя, но была мучительной. Рациональная, рассудочная француженка, прекрасная и недосягаемая, как западная цивилизация, и культурный славянин, у которого на шее как камень висела несчастная Россия и который не мог выносить ее ни осенью, ни зимой, ибо безнадежность ее и отсталость нестерпимы в эти времена года; поэтому Иван Сергеевич, как перелетная птица, прилетал на родину весной, а осенью улетал в Европу, в теплые и светлые края. Союз Полины и Тургенева был мучителен и труден, они часто ссорились, совсем как Россия и Европа. И это длилось 30 лет.