Яблоки на асфальте - Элеонора Долгилевич

— А это кот или… — посмотрела, — котик.

— Оставляем?

— Не знаю. Давай посмотрим — как он будет себя вести.

Лапки в белых следках, с чёрной каймой белая манишечка-воротничок треугольничком вниз, раскраска на свету тёмно-янтарная, с полосками и рябинками-подпалинами. Глаза такие же, чуть посветлее, с зеленью.

— Мам, почему у него такие большие уши и торчат смешно?

— Он будет расти, а уши нет.

— Давай оставим его?

— Посмотрю за ним, тогда и решим.

Сидит на полу, молча, отвернулся, вроде кошка сама по себе. Слушает, уши чуть повернул в нашу сторону — судьба решается.

— А как назовём?

— Тоже решу, по его поведению.

За вечер котёнок голоса не подал, даже когда ужинали. Значит, умный. Далеко слышно лишь бочку пустую. Из еды взял только кусочек бородинского, привычного.

На руки совсем не просился. Не мазун — гордый, самостоятельный. Где были мы, там и он, тихо, незаметно и слушая. Ко мне держался поближе.

В туалет шмыгнул следом. Смылась. А что же он? Запрыгнул, смотрит в унитаз на бурлящую воду. Затихло. Понюхал-понюхал и давай быстро передними лапками чистую воду разгребать. Затаилась, не дышу. Присел над водой, лапы врозь, передние на ребре унитаза, как на парте, одни уши торчат. Хвостик трубкой вверх. Пс-с-с… и прыг на край вверху — смотрит. Дёрнула цепочку, новый бачок потом появится, котёнок вздрогнул. Погладила. Спрыгнул и шасть из туалета! Сделал в прихожке круг бегом и назад ко мне прыжками, уставился — ну как я?!

— Да моя ж ты умница, моя кляшявица! — взяла на руки и объявила: — Попсыкал, прямо в унитаз!

Сын попросил, чтоб потом как-нибудь показала. Мы с ним вдвоём искупали зверька в тазике. Смирно стоял и терпел, тоже молча. Завернула шерстяную куклу. Гладили его, и он сам помогал языком сушиться.

На следующий вечер итожу:

— Оставляем. И я знаю, как назовём.

— Как?

— Тусовщик.

— Фи-и…

— Не фи, а Туся. Полное имя — Тусовщик.

— Почему? Это как-то необычно.

— Дак и он отличается. Тусует возле нас, с нами, но особняком и тихо. Всё видит, слушает, понимает. И молчит.

— Может, он Герасим, Му-му.

— Ещё чего! Уже одно слово сказал. С работы сегодня вернулась, встретил, подождал, когда разденусь, помыла руки, он запрыгнул на ванну и смотрит на струю. Набрала в ковшик, поставила рядом с ним. Попил. «Мр…» — коротко, спрыгнул и не спеша повёл в кухню. Зря слова лишнего не скажет, понимаешь?

На руки не лезет. Если ты его берёшь на колени, он терпит, ослабишь руки — тихо выскользнув, исчезает. Независимость и изящество.

— Но к тебе-то он запрыгнул! И даже себя дал погладить-подержать — сам.

— Тут ничего не поделаешь, сына. Свобода выбора за ним, решает он. И на его условиях. Кот — это личность.

— Выходит, он выбрал тебя. Чувствует, что хозяйка ты?

— И что буду его любить.

Тусик сидел на полу рядом и слушал. Сын подхватил его на руки:

— Повезло тебе, усатый-полосатый. Мама тебе досталась во!

— Ему повезло, что домой принёс его ты!

— Мам, ты же его разбалуешь.

— Ну конечно! Как тебя.

— Он с характером и будет дрессировать тебя.

— А как же! Приноравливаться будем вместе, обоюдно.

…Туська, дремучий, дремлющий, пошевелился у меня под мышкой, привстал, потянулся дугой, посмотрел на меня и снова прилёг, уже рядом, калачиком. Прочитал во мне мысли о нём. Это точно. Погладила спинку: «Будь здоров, дружок». Видимо, не зря пишут, что Иисус, любя и уважая кошек, даже рукав себе отрезал, чтоб не потревожить зверька, спящего рядом. Они и от пожаров людей спасали, первыми чуя запах гари и поднимая крик, и урожай сторожили в хранилищах от грызунов. Кот — единственное храмовое животное, ему одному туда входить можно.

Когда-то отец рассказывал. Поехал он в Горьковскую область за машиной. Надо было пригнать с завода новую. Спешит он на ней домой в обратную, темень уже, дороги не видать. Чувствует, сбился с пути. Смотрит — а впереди на земле в световой дорожке фар сидит наш кот Белик и неотрывно на отца смотрит. Тот аж струхнул маленько, ведь Белого тогда уже на свете не было. Они с отцом дружили, рыбалили вместе на Слонивке — кот там объедался — и иногда ночевали в летней кухне, где отец больную спину выгревал у грубки. Кот в сарае ловил мышей и приносил на порог отцу — тоже делился, угощал.

Откуда же он взялся здесь, и живой?..

На рассвете пошёл посмотреть дорогу впереди. А там обрыв — крутой и глубокий, внизу река. Спустился к воде, умылся-освежился и поехал целый-невредимый домой.

Да, если бы вовремя не подоспел дух Белика, больше отца мы бы не увидели.

— Тусёныш, не в тебя ли добрая душа Белого переселилась? — погладила. — Плохо я время провела — исправить!..

Фантомная боль прошлого… Ну да, болит то, чего на самом деле уже нет. А было ли?.. Видимо, только казалось и мнилось. Значит, болеть никак не может и… И переливания мозгов делать не будем.

Что ещё? С дозами-уколами выясняем, колёса подбираем, травы — варим. Мы с тобой, Туня, теперь знаем, что самое дорогое, не так ли? С собой совладавши, будем вставать.

Кот, согласно выслушав, потянулся со звуком — и-и-их… и спрыгнул на пол. Ждёт.

Поднимаюсь. Тихо. Голова строго прямо — меняю положение с горизонта на сидя. Остановить хоровод в обиженной голове. Посидеть. Теперь встать медленно, повернуться к двери и нацеленно по одной паркетине-линеечке. Туська рядом, несёт усатую заботу и контролирует. А мои ноги нести меня пока не хотят, слабы в коленках. Я зомби. Качнуло — прямо в зеркальное трюмо прихожки. Ухватиться дрожащими руками.

«Ну, коль я тут, свет мой зеркало… Ого, вот это визитка! Мы что, в комнате смеха или ужасов?! Ты кого отражаешь? Это ж я, красавишна твоя. Не узнаёшь, стекло?! Я тоже». Взбледнулась женщина — ни кровиночки в лице, вся кровь в правый глаз слилась. Осталось только полинять налысо.

— Туська-друг, что будем делать?

— Мр…

— Верно — будем жить. Ты, как всегда, прав. Жизнь прекрасна, потому что она продолжается!

Вора бей!

Зима, мой кот сидит на комодном телевизорном «Самсунге» у окна: всё видно и от батареи тепло. Вдруг чуть привстал, шею вперёд, лапы нетерпеливо переставляет. Быстрее… К прыжку напружинился засадник-заочник. Тихо заглядываю через занавеску. На верхней балконной полке с банками от солений сидят воробьи. Нахохлились. Ветер и в углу их достал, нацеленно студит в пёрышки, продувает. «Туська… эх ты, на замёрзших! И голодных…»

Пошла в кухню, накрошила хлеба в пакетик и снова к Тусовщику. Пернатые комочки-катышки на месте. Стук-стук по задвижке внизу двери — на балконе стайки как не было. Стук-стук вверху, открылось. Достала полочку из старого стола, в ней сушу весной-летом травы, водрузила на этажерку впритык — теперь не сдвинется. Насыпала горку крошек: «Спасайтесь!» Снова законопатила дверь. Ух, замёрзла…

Домашние дела-заботы… Захожу в большую комнату, а Туська носом продолжает охотиться в окно-занавеску. Смотрю сбоку: искры янтарных глаз точно ведут цель, а воробьи на его этажерке хозяйничают, питаются. Но сторожатся окна. Один, самый чуткий, вытянулся, вскрикнул, фьють — и был таков. Остальных четырёх тоже сдуло. Ждём. Храбрый пролетел мимо балкона, — разведка. Сел на верхнюю полку. Подозрительного никого. К нему остальные. По одному падают в столовку. Ныряют и выныривают, ни на секунду не забывая про окно. Пошевелилась-выдохнула. Ни одного!

«Туська, а шустрики-то умные и осторожные, как ты», — погладила.

К вечеру закатное солнце улыбалось в балкон, воробьи грелись, доедали, прыгали с места на место, уверенно чиркали носами об полки. Чистили пёрышки, прихорашивались, — теперь можно подумать и о внешности.

По утрам еду оставляю на балконе в тумбочке. Вечером смотрю — пусто. А крылатики сидят вверху на полке и с ветром перьями играют. Зимуют. Дома. Туська привык, не жаждет. Сидит копилкой, наблюдает-соседствует.

Как-то утром останавливаюсь возле работы. Снег. Воробьи слетают с деревьев, кустов. Самые храбрые возле меня, разглядывают то одним глазом, то другим. Надеются. Мороз. Ветер. Приседают на лапки, греют. Натаптываю место и кидаю крошки, сюда, вон туда. Клюют. Приседая. Ещё слетаются…

«Ладно, ребята, выживайте».

Теперь с маршрутки перехожу светофор, заворачиваю на тротуар к работе — летят крикуны, пикируют с верхних веток деревьев, кустов, узнают, в чём бы ни была. Который с вывихнутой лапкой клюет на одной, а крылом подпирается. Шину бы наложить. К нему — а он скок-скок от меня. «И правильно, ведь кто-то тебя обидел».

К весне солнце стало топить снег, возле работы лужица, а в ней мои воробьи-чистюли моржуют в ледяной воде, расхристались, обдавая себя брызгами, галдят, радуются. Раньше нас знают, что быть весне в городе.

Дома на балкон стали наведываться синички. Закрепила повыше кусочек сала.