«…и компания» - Жан-Ришар Блок

А разговор становится все громче. Незнакомец несколько раз ссылается на кого-то, и Гийом сразу же догадывается, о ком идет речь, — о Жозефе и о нем самом. Стало быть, этот белесый и равнодушный толстяк их тоже знает.

Гийом смотрит на Жозефа. Жозеф смотрит на Гийома. Им хочется быть далеко-далеко отсюда. Потому что их мучит жажда? Нет, им уже не хочется пить, им уже не жарко. Может быть, это из леска потянуло вечерней прохладой? Холодный пот струится вдоль их спин, они щелкают зубами.

Отец подзывает сыновей. Незнакомец вытаскивает из кармана бумагу и звучно хлопает по ней ладонью. Гийом глядит не отрываясь.

«А ну, идите сюда!» — кричит Зимлер сыновьям, угрожающе топорща бакенбарды.

Мама умоляюще вскрикивает:

«Ипполит!»

«Оставь меня в покое. Их надо проучить! Вы слышали, мерзавцы, что сказал этот господин? Значит, это правда? Правда, что вы меня разорили?»

Толстяк сурово глядит на братьев Зимлеров. Он держит нотариальный акт, и бумага тихонько шелестит в его дрожащих пальцах. Впрочем, и без этой дрожи понятно, что в одном из карманов сюртука незнакомец прячет бутылочку водки.

Немота виновных красноречивее признания. Они стоят рядом в пыли, стоят как два идиота. Все шумы внезапно стихают, уступив место напряженной тишине ожидания. От Руфака до Сультсмата каждому известно, каков в гневе папаша Зимлер. И, словно удар, сопровождающий вспышку молнии, разражается буря. И не до улыбок тому, кто слышит, как, удаляясь, отец кричит:

— Поезд стоит пятнадцать минут. При вокзале имеется буфет. Пассажирам на Орлеан — пересадка!

VI

Братья Зимлеры проехали через Париж, как бесчувственный, неодушевленный груз. Затем на вокзале в Труа они покорно подчинились всем формальностям, связанным с проверкой паспортов, хотя полтора года назад один рассказ о подобной церемонии сочли бы неудачной шуткой.

Прусские уланы в плоских касках вертели и ощупывали их, отпуская грубые шутки. И они покорно вертелись, ничто их не трогало, — ничто, лишь бы не посягнули на их завтрашний день, лишь бы им позволили лечь и выспаться.

Замелькали первые табачные плантации: ровные ряды табака сбегались к какой-то неподвижной точке на далеком горизонте и затем начинали вращаться вокруг этого центра с головокружительной быстротой, — еще минута, и они того гляди заденут поезд.

Дубы и ели подступали к окнам. В вагоне сгустился полумрак. И тут острый запах, знакомый, как слова родного языка, напомнил им о тенистых зарослях хмеля, — они подняли голову и растерянно переглянулись.

Когда они уже совсем было отчаялись увидеть пусть самый заштатный вокзал, поезд подошел к Мюльхаузену. Братья уселись в буфете за мраморный узкий столик — как раз между двух открытых дверей, откуда врывался свежий ветер. Пиво им подали в кружках из толстого стекла, тут же покрывшихся легким налетом, — кто мог бы усомниться в прохладной свежести напитка! Они с удовольствием глядели, как широкоплечий белокурый румяный официант старательно и приветливо смахнул пивную пену специальной лопаточкой. И когда Зимлеры протерли пальцем вспотевшие стенки кружек и сквозь стеклянные грани показался ослепительно прозрачный, музыкально шипевший напиток во всем великолепии золотисто-желтого цвета, они вдруг почувствовали, что в сердцах их оживает надежда.

Они боялись признаться даже самим себе, что возвращаются в родной город лишь для того, чтобы скорее с ним расстаться, и что отныне любой расход увеличит сумму их долга и станет прямой угрозой их будущему. Они отдавались тому чувству спокойной уверенности, которое дает человеку только его родина. Оба подняли кружки одинаковым жестом, наслаждаясь знакомым прикосновением толстой стеклянной ручки, обменялись заговорщическим взглядом и выпили.

Пивная пена свисала бахромой с их усов, а они уже снова подозвали официанта, заказали две порции свиных сосисок с капустой и картошкой, пару огромных телячьих котлет, плававших в собственном соку и скрытых под целой горкой зеленого горошка.

Еда только распалила их аппетит. Они бросали на меню, забытое официантом на столике, пламенные взгляды. Они дочиста, как губкой, вытерли белые фаянсовые тарелки хлебным мякишем, выковыривая его угольно-черными пальцами прямо из каравая.

Затем братья потребовали по два огромных куска галантина, мозаичного, как карта Соединенных Штатов, — все в прохладной зыби желе, удивительно аппетитного на вид. А когда перед ними поставили вазу, наполненную крупными яркими вишнями, зеленые хвостики которых торчали, как штыки на составленных пирамидой винтовках, они вдруг почувствовали, что, пожалуй, переели и что в самую пору после такого излишества насладиться кисловатым соком вишен.

Порывистый ночной ветер ударялся то об одну, то о другую створку и отскакивал, как мяч. Приятное ощущение сытости, вечерняя прохлада вызвали прилив тяжеловесной и наивной веселости. Жозеф ухарски сбил на затылок соломенную шляпу, вскинул на лоб очки, как будто восседал на учительской кафедре, — словом, дурачился. И каково же было удивление пассажиров, когда этот дородный дядя начал с самым невозмутимым видом сдувать с кружки пивную пену, норовя забрызгать себе копчик носа, и вообще кривлялся, как обезьяна. Гийом не отставал от брата: он старательно сдирал колечками кожу с колбасы и нацеплял их на горлышко пузатого графина, бросая комические взгляды на отражение своей физиономии, растянутое хрустальными гранями.

Эти трезвенники, опьяневшие от двух кружек пива, эти вольнодумцы, отважившиеся отведать свинины, наслаждались, как школьники, улизнувшие с урока. Если бы можно было заказать устриц, никакие силы земные и небесные не удержали бы их от этого шага. Но, к счастью, закон Моисеев не был нарушен вторично: ресторан мюльхау-зеновского вокзала не держал устриц; к тому же в дверях показался кондуктор и крикнул, что поезд отправляется.

Братья поспешно расплатились, рассовали вишни по карманам и, подхватив тяжелые саквояжи, резавшие им ладони, засеменили к платформе.

Сейчас они уже благодушно поглядывали на отряды пруссаков, на их каски, поблескивавшие в свете вокзальных фонарей. Все казалось им в полном порядке, все шло к лучшему в этом лучшем из миров. Добравшись до купе, они тут же заснули как убитые.

Высокие крыши Бушендорфа венчали беленькие низенькие домики, увитые виноградом и розами. И в этих беленьких домиках были люди, в тревоге ожидавшие решения Зимлеров.

Ибо между доброй половиной Бушендорфа и фабрикой Зимлеров существовала некая связь, не менее ощутимая, чем, скажем, между белыми домиками города и их соломенными крышами.

Другой вопрос, кто в данном случае являлся крышей и кто домиком.

То ли фабрика на манер гостеприимной крыши охраняла домики, ограждала от внешнего мира, давала кров, тепло и свет, — то ли, напротив, город приютил фабрику: это его вода вертела фабричные колеса, это из его камня были выложены ее стены, это он поставлял рабочие руки, оказывал даже мелкие денежные услуги, без которых не могла обойтись фирма в трудные моменты, о чем Зимлеры, впрочем, не любили вспоминать.

Никто бы не мог ответить на этот вопрос. В представлении жителей Верхнего Эльзаса Бушендорф и фабрика Зимлеров настолько слились, что как бы олицетворяли собой Верхний Эльзас.

Когда кто-нибудь говорил: «Зимлеры из Бушендорфа» — это отнюдь не означало, что говоривший хотел как-то выделить их из числа других Зимлеров, живших между Шварцвальдом и Мертом, а просто потому, что тех Зимлеров, которые жили в Бушендорфе, можно было с полным основанием отнести к наиболее характерным продуктам этого города. Зимлеры воплощали его суть, его идеал, я бы сказал даже — его материальную субстанцию, если бы не убоялся кривотолков.

Когда на дорогах, ведших к Бушендорфу, встречались два коммивояжера, промышляющие шерстью, красителями или мылом для промывки шерсти, или даже два прасола, не имеющие никакого отношения к суконному производству, один из них уж обязательно говорил:

— Значит, идем в Бушендорф? Что ж, городок не плохой. Вы, конечно, знаете Ипполита Зимлера, очень оборотистый человек. Нет? Ну, так вы, конечно, знаете его брата Миртиля, холостяка, у него на левой щеке еще родимое пятно? Тоже нет? А Сару Зимлер, жену Ипполита, дочь старика Моисея Блюма из Лотарингии? Не знаете? Ну тогда и Вильгельма Блюма не знаете — он торгует сукном, шурин Ипполита? Неплохой малый, но, между нами говори, немножко растяпа. А вот Ипполит Зимлер — его не своротишь. Дела у него всегда в порядке. В Сюльтсмате, если пожелаете, мы с вами разопьем по кружке пива, и я вам расскажу их историю с самого что ни на есть начала. Поверьте, я-то их знаю! Покойный родитель мой и Ионатан Зимлер, отец Ипполита, еще в школу вместе ходили, и Ионатану часто нечем было позавтракать, и тогда мой батюшка отдавал ему свою корзиночку с завтраком. Теперь я бы не прочь обменяться с Ипполитом корзинами. Ха! Ха!