Новеллы - Жозе Эса де Кейрош

А этажами выше, в скромных жилищах, теснятся семьи обыкновенных и грубых, что рождаются с душою, полной холода, что живут среди красот, очарований и страстей, как насекомые среди прядей святой, и умирают одинокими, с сердцем полным зависти и протеста, затем что не любили!

Еще выше, на последних этажах, ютится трудовой люд: суровые рабочие, милые девушки с душами птичек и горлом, где, как средь долин Израилевых, целый день дрожит песня, а также отупелый деревянный люд, задавленный тяжкой работой, очерствившей душу, с мрачным нравом, с тяжелым взглядом, с жадными руками, с пустым сердцем, который в эти ночные часы, упав духом, видит жизнь такою же голой, уродливой, грязной и убогой, как его мансарда!

А совсем наверху, под самой крышей, нищие, голодные и отверженные, в этот же час, глядя большими испуганными глазами, ищут на себе насекомых, или грызут черствую корку, или стонут от боли, или умирают средь паутины и осыпающейся штукатурки, или латают свои лохмотья, хрипя непристойные песни!

А над всем этим (как в иерархии страданий выше печалей бедняков одни только раны Христовы) — огромная синь, безмятежная, прозрачная, полная неведомых миров, скрывает, за оградой из звезд, Тайну и Благость!

В эти часы — о тщета больших городов! — вдали консерваторий и академий, вдали чар театральных подмостков, по полям и лугам, разыгрываются живые комедии природы: соловьи подают свою реплику в ответ на мелодию листьев, цветы плачут о бедах влюбленного дрозда, вязы гротесково корежатся, как паяцы, а небо — первый любовник — трагически исколото шпагами света!

В Лиссабоне жизнь течет медленно. Его обморочный пульс слаб и редок. Он лишен честолюбивых стремлений; нет в нем сияющих улиц, полнящихся топотом коней и возгласами всадников, вихрями золота и волнами сладострастных шелков; нет мелодраматических страстей, нет блистательного расцвета душ, влюбленных в искусство, нет феерических празднеств и судорог индустриальных умов.

Есть скудость жизни; холодный здравый смысл; забота исключительно о пользе дела; нарочитая серьезность; и мещански-блаженное обожание монеты в пять тостанов — монеты в пять тостанов, белой, чудесной, божественной, чистой, незапятнанной, утешающей, искупительной!

Роскошество в одежде обдуманно, неброско, рассчитано. Есть другое роскошество, бездумней: оно, пока не ушла молодость, вызывающе сверкает, колышется в маревых логах жизни — немного без оглядки, соседствуя с грязью. Позднее, когда тускнеют увлеченности и любови, на их место приходит стыд, замазываемый чернилами в какой-нибудь конторе, — и годы старости ползут неслышно, жалко, шаркая по лавкам старьевщиков в поисках подаянья!

Лиссабон материальный стоит на моральных устоях. Есть улицы, придающие тем, кто их посещает, особую индивидуальность. Плиты панелей и камни стен завораживают и порабощают умы. Встречаться на Шиадо означает блистать тонким остроумием, живостью ума и свободой нравов. Бывать на Мартиньо равнозначно вдохновению, внутренней одаренности, лиризму и способности разбираться в политике. О Лиссабон, в тебе нет характеров, есть лишь углы улиц!

Лиссабон обладает небесным даром сочувствия: толпится, обливаясь слезами, вкруг умирающей собаки, но бежит прочь, насвистывая, от агонии человеческой души. Он обладает также робким и наивным любопытством: усаживается летним днем на бульварах, в пыли, с олимпийским спокойствием, как Бог в лучах света, и сидит, внимательный, сосредоточенный, зачарованный, отупело глядя на проходящие шесть тысяч ног!

Как-то раз Париж рассердился и изгнал королей; в другой раз он рассердился и принял императоров. Иногда Лиссабон сердится — и окунается в политику.

Лиссабон тогда встает в позу, взывает, устраивает заговоры на углах, лениво разгоняется полицией — и снова идет, покрытый славою и гордясь свержением тираний, разглагольствовать на тему!

Одна из самых больших радостей Лиссабона — грязниться!

В мифологические времена случалось, что какая-нибудь богиня вдруг становилась женщиной, супругой и матерью, ткала на прялке черного дерева, инкрустированной лазуритом, и сматывала в клубки алую шерсть из Милета. Но наступал такой день в году, когда женщине надлежало быть богиней на Олимпе. И она покидала супруга, детей, родные края и близких; вотще умоляли ее, чтоб она не уходила, боясь, что она, женщина и богиня, уж не привыкнет, воротясь, к светильникам гинекея, — она, что должна быть освещаема лишь звездами Олимпа. Вотще: в урочный час ничто не могло помешать женщине стать богиней — и у всех на глазах целомудренная эта плоть, идеальная глина творения, голубела и, оборотясь живою прозрачностью, пропадала в сиянье света.

Так и Лиссабон. Наступает день, когда он хочет вернуться к своей исконной материи, и никто не может помешать ему быть грязью: это случается во время карнавала.

Тогда он марается свободно, мчится в дурнотном вихре; в эти дни обуревающая его скука слеплена из нечистот.

Он весь преображается. И подобно тому, как богиня, в античные времена, покидала детей и родных, чтоб стать светом, Лиссабон забывает обычную скуку обычных обязанностей, религию золотой монеты, жречество экономии, эффектные позы целомудрия, чтоб свободно вываляться в грязи!

Лиссабон — пристанище ветра. Древний Эвр платит за приют, швыряя пыль по улицам, площадям, проспектам и набережным — в лицо Лиссабону! Лучше и не угодишь — он грязнит город!

Лиссабон уважает чистоту, но обожает грязь. Вот коллизия! Лиссабон, вдохновенный город, великолепно лечит все недуги, выкупавшись в тине Тежо!

Афины сотворили скульптуру, Рим измыслил право, Париж изобрел революцию, Германия открыла мистицизм. А Лиссабон что же создал?

Фадо.

«Фатум», рок, был богом на Олимпе; в кварталах Лиссабона это комедия. Она идет в сопровождении гитар, при свете от сигар. На подмостках одна декорация — тощий тюфяк. Финальная сцена происходит в больнице или в тюрьме.

А холст задника — смертный саван!

Каждым днем, когда солнце омывается в водах рек и взорах людей, когда тела в цвету и сверкают черные глаза, на которые так ревностен господь, и злословие раскрывается, как тюльпан, и смехи вспыхивают, как всполохи, и жизнь волнуется, полная мечтаний, блеска взглядов, солнечного румянца щек, камелий и помад, — проезжают по улицам медлительные колесницы, расписанные золотыми арабесками; гербы их — черепа; на них едут мертвые.

«Погоняй, возчик! Этот ездок торопится в могилу. Не мешкай! Остановка у Сан-Жоана! С вечностью следует встретиться вовремя!»

А покуда бедный мертвец путешествует, что же говорят те, кто следил его уход, обливаясь слезами?

Дети говорят: «Что ж поделаешь…»Жена говорит: «Вот я и в трауре…»Кредитор: «Он был исправный плательщик».Врачи: «Интересный случай…»Несущие гроб: «Ну и тяжел, разбойник!»Могильщик поет:Негр, что приплыл из АнголыНа борту с богатым товаром…

Ты, бедная плачущая женщина, любила этого человека: ты одевала его своими длинными волосами, поила своим дыханьем, венчала своим взглядом, обожествляла своею страстью; он был красив, и здоров, и силен, и горяч; но если ты теперь подойдешь к нему, о бедная плачущая женщина, зажми покрепче нос рукой!

Мир тебе, Лиссабон! Спи, переваривай пищу, шуми, рыдай и кури свою трубку! И если упадут на тебя две-три слезы, высуши их поскорее на солнце! Мир тебе! Те, у кого есть душа, не ищут света твоих глаз; ты можешь истощить его, разглядывая небо и всю вселенную; никто не станет ревновать небо к твоему подъятому взору!

Те, у кого есть сердце, не ищут ласки твоих рук; они могут иссохнуть, сложенные в молитве Христу; никто не станет ревновать бога к твоим подъятым рукам!

У тебя есть красота, сила, очарование, пластика, блеск волны и стройная линия улиц! Согласись же, о любимый Лиссабон, о светлый обожаемый город, о таинство чистой красоты, согласись же, о нежный Лиссабон, венчанный небесами, согласись же не иметь души!

МЕРТВЫЕ[4]

Вчера был день поминовения мертвых. Мертвые — счастливые. Покуда в церквах на скорбных богослужениях, у подножия сверкающих алтарей, пред изможденным и посинелым ликом Христа, простодушные и печальные молятся за своих дорогих усопших, они распыляются по бескрайной природе, по кудрявым рощам, по звонким чащам, по густым сокам и вязким смолам, по плодоносным бороздам — по всей, резко пахнущей свежестью зелени.

Их плоть страдала, бледнела от страха, худела от лихорадки, коченела от холода; но теперь она движется, отдохнувшая и здоровая, по молодым побегам, по спелым плодам, в животворном и неистовом свете солнца, в атомах ночи, звездной и тихой.