Живая сила. Дневник ликвидатора - Сергей Мирный

Мне, моему экипажу, Славику, его команде, вообще всем, кто заправлял и заправлялся в 25-й бригаде в этот спокойный летний вечер, — всем нам невероятно ПОВЕЗЛО.

…и поэтому еще одно сообщение «от Совета Министров Союза Советских Социалистических Республик» НЕ появилось в советских газетах в 1986 году и НЕ было перепечатано всей мировой прессой, напряженно следившей тогда за всем, что происходит в Чернобыле…

Потому что ничего не случилось.

По счастью.

По очень простой причине, присутствующей в мире постоянно и незримо.

По «причине», делающей этот мир местом, намного более пригодным для жизни.

Возможно, просто — МЕСТОМ ЖИЗНИ.

ЛАГЕРНЫЙ ФОН

25.07.

Ночь. Ярко освещенная внутри палатка — Ленкомната («Ленинская комната»).

За длинным столом (он завален списками и бумажками-донесениями на дозы) пишут офицеры роты.

Миша заклеивает в конверты благодарности.

Бумаги совсем задавили замполита.

Я: Все-таки главная наша работа — на AЭC, а не в лагере.

Замполит: Ошибаешься! Я тоже так думал поначалу…

Из рабочего блокнота командира взвода

радиационной разведки

0,3 мР/ч. Лагерный фон

В лагере уровень был 0,3 миллирентгена в час.

Как-то — солнышко призакатное — сошлись после работы я, Володя — командир 3-го взвода, еще кто-то.

Стоим, треплемся расслабленно.

Ну, и курим.

Подходит Андрей — замполит[22] роты, тоже становится в кружок.

Вытягивает пачку, чтоб закурить, и сигарета выскальзывает вниз — наземь.

Белая — то есть с фильтром — сигарета. Импортная.

Дефицит. (Курево всегда дефицит в местах вроде Чернобыля.)

Белая заманчивая сигарета с фильтром валяется у наших сапог.

А мы на нее смотрим — офицеры радиационной разведки…

Замполит наклоняется, поднимает ее, обдувает и закуривает.

Все остальные — каждый про себя — вздыхают с облегчением: а то добро пропадает… Уровень-то в сравнении с нашими рабочими — игрушечный; обдуть от пыли — ничего не будет, тут всего лишь пара десятков нормальных уровней…

…«Быстро поднятая сигарета не считается упущенной»…

0,3 миллирентгена в час. Лагерный фон.

Шапиро

Появился в моей роте рядовой Шапиро.

Среднего роста, темноволосый, кругловатое лицо, карие большие, чуть навыкате глаза. Рядовой как рядовой. Ничего особенного.

Но это — для меня.

Это для меня — ничего особенного.

Потому что через недельку подходит ко мне особист — представитель в батальоне Особого отдела (по борьбе со шпионажем и политической неблагонадежностью вообще) — и интересуется: а как Шапиро?

Да:., никак, в общем-то. Обыкновенно. А в чем дело?

Да ни в чем, в общем-то… А как он работает? О чем разговоры ведет? Не стремится ли особенно в разведку попасть? Все вокруг да около, все «Шапиро» да «Шапиро», как будто намекает на что-то, о чем я знаю…

Ну, отвечаю, работает обыкновенно, разговоры… ну, обыкновенные — нормальный парень, короче; пока на АЭС работает…

Ну и ладненько, и пусть на АЭС работает, а в разведку его не берите.

Ладно, не возьмем, отвечаю ему, озадаченный…

Чего это особист к новичку Шапиро прицепился?

— Так Шапиро ж — еврей! — с ходу разрешил эту шараду замполит. — Потому что — Шапиро!

И действительно — Шапиро… Уродись с такой фамилией…

Чуть что — Шапиро! А что — Шапиро? Призвали Шапиро — Шапиро и пришел. А теперь начинается — не такой… Домой тогда отпускайте.

…А вот если б, не дай боже, Шапиро пришел сюда ДОБРОВОЛЬЦЕМ — ой-ой-ой, вот тогда б я ему очень круто не позавидовал!

Тогда б он очень долго особисту объяснял, с чего это он любовью к родине воспылал — и к какой именно родине…

Шпиономания

Представьте:

Вы сидите в опере.

В партере.

Музыка — божественная.

На громадной сцене — богатое действо.

Дирижер во фраке.

Люстра под сводом зала.

Строгие костюмы мужчин. Роскошные туалеты дам.

Поблескивают, переливаясь, драгоценности. Обнаженные плечи.

И — благоухание! — тончайшие, нежнейшие арома…

…и тут вы ощущаете, что кто-то — pardon, и еще раз, и еще раз pardon — ПОДЛО НАБЗДЕЛ («Лучше громко перднуть, чем подло набздеть», — говаривала пацанва у нас во дворе), и вредоносный агент невидимо распространяется по рядам партера — обнаженные плечи, блеск драгоценностей, строгие сюртуки мужчин…

Какая там музыка, какая, на фиг, драма!

Но не шевельнется выдержанная публика, и взоры все так же устремлены (но несколько более напряженно) на сцену… Да кто ж это сделал? Уж не этот ли сосед слева, ишь как потеет, мерзавец… На дам и думать страшно… Машет палкой дирижер… Или этот спереди — шея краской заливается… Ч-черт! это ж и на меня могут подумать! Кидает в жар — и сам неудержимо начинаешь краснеть как помидор…

Именно такой эффект произвели несколько простых слов:

— В ЦРУ знают радиационную обстановку в Чернобыле.

Простые слова сказал простой невыразительный человечек — особист. Представитель «Особого отдела» — контрразведки, армейского КГБ[23] — в батальоне.

А перед ним сидим мы, офицеры батальона радиационной разведки, два десятка человек, которые как раз эту самую обстановку и «делают»; сидим рядами на грубо сколоченных лавках, кепи держим на коленях или в руках…

— В ЦРУ знают радиационную обстановку в Чернобыле.

И тонкий душок предательства пополз по комнате… А как иначе могло быть, когда в помещении с ограниченным числом людей говорят: «Среди вас есть предатель»?

Зависла тишина. Густая, заряженная, насыщенная тишина.

Среди нас должен быть предатель.

Шпион…

Происходит эта «опера» в 35 километрах от Чернобыльской имени Ленина АЭС, в ленинской же комнате батальона разведки — длинной палатке-бараке.

Лето 1986-е от Рождества Христова.

Еще не построен саркофаг, пролом реактора зияет на весь мир черной дырой, и в жаркую погоду поднимаются уровни радиации по ветру от 4-го развороченного блока… А перед нами стоит особист, который видел АЭС только в телевизоре (если видел), и намекает нам… да что там намекает — прямо утверждает! — «Среди вас есть предатель»…

— В ЦРУ знают радиационную обстановку в Чернобыле…

И в наступившей тишине каждый думал одно и то же: «Ч-черт! Это ж и на меня могут подумать…»

Не скажу, сколько она тянулась, эта пауза -

— В ЦРУ знают радиационную обстановку в Чернобыле… —

и какой вихрь — тщательно маскируемый невозмутимостью наружной — пронесся у каждого из нас в голове -

— В ЦРУ знают радиационную обстановку в Чернобыле… —

пока особист своим взглядом почти-рентгеновским «сканировал» публику…

И тут меня словно коснулся ветерок облегчения: я не крайний! Я НЕ КРАЙНИЙ!!!

Я НЕ ДОБРОВОЛЕЦ!

Я не сам сюда пришел! Я не рвался сюда, а мне повестку сунули — распишись! «На основании Закона «О всеобщей…[24]» — заставили! А я не хотел, на фиг мне этот Чернобыль с его обстановкой радиационной…

Это, конечно, не алиби (для советской власти алиби не бывает, для ее «особых органов» замечательных) — но все же…

И все мы туг такие, самого этого особиста бдительного включая…

Все за шкирку в чернобыль притянутые.

Все.

…Кроме одного.

Сережи, моего тезки, командира расчетно-аналитической станции.

Вот он пришел сюда ДОБРОВОЛЬНО.

Единственный на весь батальон радиационной разведки…

Чего он сюда пришел? Что он тут забыл? Или ищет? Чего ему тут надо? Зачем?

ЗА ЧЕМ?

Долго он теперь будет объяснять — зачем…

Да даже если и не будет… Вот так сидеть и знать, что все вокруг думают на тебя… Или ты сам на себя — по этому эффекту дурацкому всеобщей подозрительности…

Доброволец…

Сам в жизни никуда добровольцем не пойду и сыну своему закажу:

«Никогда, сынок, не ходи никуда добровольцем! Позовут — тут уж такое дело, смотри по обстоятельствам: что за дело, что за компания… А добровольцем — с толпой — никогда никуда не ходи».

Вечно с добровольцами этими всякие темные истории… У Эренбурга в «Люди, годы, жизнь», например: пошли русские, кого Первая мировая война в 1914 году во Франции застала, добровольно воевать во французскую армию против Германии… Отдельную часть создали — «Ура»! А кончилось все тем, что их свои же — французы — расстреляли по приговору военно-полевого суда: не нравилось русским добровольцам, как война ведется, стали на что-то обижаться, чего-то требовать — дельно воевать захотели… Неудобное они войско, эти добровольцы. А время было нервное — война…