Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока - Памела Друкерман

Я не сразу поняла, что такого нашел во мне Саймон. Он тоже сыграл свою партию в пинг-понг. И мне повезло. Он узнал, что его предыдущая подруга, которая защищала диссертацию по английской литературе, понятия не имела о том, кто такой Иосиф Сталин. («И кто такой Мао», – добавил он, когда годы спустя я напомнила ему об этом.)

Я была далека от идеала, но имена всех крупных диктаторов ХХ века помнила назубок. Когда меня на волне массовых увольнений выгнали из газеты, я переехала в Париж и стала журналисткой-фрилансером. Вскоре после этого Саймон сделал мне предложение.

Как-то ночью, когда мы лежали в постели, я сделала ему такое признание:

– Я с тобой потому, что ты взрослый.

Я боялась, что он удивится.

Но он ответил:

– Я знаю.

Повернулся на бок и уснул.

Вы знаете, что вам сорок, если:

• Ваша влюбленность в Джесси Эйзенберга кажется неуместной.

• Вы мгновенно узнаете в тоне мужчины-собеседника снисходительность.

• Любой мужчина без брюшка кажется вам костлявым.

• Вы пьете кофе не после, а до ужина в гостях.

• Вы расстались с проблемой «взрослых прыщей».

3

Как стать сорокалетним

Мы с Саймоном поженились, когда нам обоим было за тридцать, поэтому мы торопились продлить свой род. Довольно скоро у нас родилась дочь, а следом – мальчики-близнецы. (Мы – типичная для нашего поколения семья: оба работаем, и у нас больше чем один ребенок.)

В некотором смысле я теперь могу считаться взрослой. Я – замужняя дама, живу в собственном доме и стираю белье на семью из пяти человек. У меня есть свой собственный домашний мудрец, и я олицетворяю власть для своих детей. Я обрела семью. Но я по-прежнему не чувствую себя взрослой – возможно, потому, что до сих пор не нашла свое племя.

У меня были большие трудности с выбором романтических партнеров, но такие же точно я испытываю с выбором друзей. Я с детства привыкла играть вторую скрипку рядом с какой-нибудь красивой эгоисткой. Одна из них явилась ко мне на свадьбу в белом платье.

Некоторые из моих друзей, которые навещают нас в Париже, вызывают у Саймона искреннее удивление. Житель Нью-Йорка в течение нескольких недель сидит у нас в подвале, поднимаясь наверх только затем, чтобы покритиковать мою осанку, обругать мои тексты и похвастаться собственным богатством. На прощание он дарит нам набор деревянных прищепок.

Бывший одноклассник предложил нам пожить у нас пару недель после рождения близнецов. Но он ни разу к ним не подошел, зато постоянно жаловался, что в доме стало слишком шумно. Еще один мой приятель, с которым я познакомилась во время путешествия, приезжает к нам на уик-энд со своей новой подружкой. Он немедленно захватывает нашу стиральную машину, развешивает их мокрую одежду по всему дому, а потом заявляет, что они уедут на несколько дней и вернутся, когда все высохнет. (Я заметила, что все мои друзья слегка повернуты на одежде.)

Саймон этого не понимает. Я опрятная, дружелюбная и вполне любезная. Почему я должна приглашать к нам всех этих людей? Почему из всех, с кем я могла бы подружиться, я выбрала именно их? Неужели дружба обречена причинять сплошные неудобства? В отличие от меня у Саймона полно давних преданных и умных друзей. Они составили большинство на нашей свадьбе. И ни одна из женщин не пришла в белом.

Меня тянет к сильным личностям, которые требуют к себе повышенного внимания. Плюс нарциссов в том, что они никогда не сомневаются в себе. Они – фальшивые взрослые; в них мало мудрости, но очень много самоуверенности. Инстинктивно они быстро определяют состав моего личного «коктейля», в который входят восторженность, уязвимость и терпимость к плохому поведению.

Когда я говорю Саймону, что его друзья не так ужасны и не так непредсказуемы, как мои, он отвечает, что важно окружать себя людьми добрыми, веселыми, умными и заслуживающими доверия. Он призывает меня присматриваться к людям, с которыми я намерена подружиться, и плюнуть на тех, у кого нет вышеперечисленных свойств. («Хорошенько подумай, прежде чем признаться кому-нибудь в своих дружеских чувствах», – учил две тысячи лет назад древнеримский философ Сенека.)

Но я не анализирую других людей – я думаю о себе. Другие представляются мне трехмерными и материальными, наделенными такими качествами, как ум и проницательность. Меня беспокоит, что под верхним слоем добродушия у меня вообще нет никаких присущих только мне свойств. Я удивляюсь, если программа по распознаванию лиц может идентифицировать мои фотографии.

Возможно, по этой причине я не верю в долговременную дружбу. Словно я на сцене играю роль приветливой женщины перед своим новым другом – моей аудиторией и критиком в одном лице. Это означает, что меня в любой момент ждет провал. Что, если моя следующая реплика в диалоге не будет услышана? Достаточно ли я выдала остроумных замечаний, чтобы иметь право расслабиться и какое-то время побыть скучной? Я могу нравиться другому человеку сейчас, но что, если он изменит свое мнение?

С новыми друзьями я веду себя очень мило – и они в самом деле мне нравятся. Но необходимость постоянно играть одну и ту же роль меня выматывает. Чтобы скрыть свою врожденную уязвимость, я напускаю туману. Скоро я перестану сообщать о себе даже самые банальные вещи: над какой статьей сейчас работаю или когда собираюсь в отпуск.

Единственные из друзей, кого это не беспокоит, это те, кто целиком сосредоточен на себе. Их не волнует, что я ничего о себе не рассказываю, – может быть, они этого даже не замечают. На одном сайте я прочитала, что один из признаков нарциссизма – это ощущение, что твоя жизнь – не более чем обертка на пустоте, из которой ты состоишь, – и испугалась, что это мой случай.

– Ты погружена в себя, – успокаивает меня Саймон, – но ты не нарцисс.

По мере приближения к сорокалетнему возрасту я замечала, что у многих из моих зацикленных на себе друзей эти черты проявлялись все ярче. То, что казалось симпатичным в двадцать лет и слегка беспокоило в тридцать, теперь представляется опасным. Молодежные закидоны, костенея, превращаются во взрослые патологии.

К тому же мои обстоятельства изменились. Встречаться с такими людьми – это одно, но впускать их в свой дом и давать им общаться с моими детьми – совсем другое. Мне даже не требуется разрывать отношения с большинством моих «друзей». Как только я перестаю выслушивать их