Мир не в фокусе - Жан Руо

Долгое время мы выходили из дома по воскресеньям только для того, чтобы навестить отцовскую могилу, и в конце концов наши походы на кладбище превратились в еженедельные воскресные прогулки. Кладбище находилось в стороне от городка — такое встречается повсюду с тех пор, как покойников выселили за пределы церковной ограды, — и эти пешие прогулки вошли у нас в привычку, поскольку глава нашего семейства покоился под серой гранитной плитой. Расстояние до кладбища было небольшим, но в одиннадцать лет все оцениваешь глазами ребенка, и несколько сот метров по детским масштабам превращались в настоящую экспедицию.

Так, помимо своей воли, ты становился знатоком по части погребений. Едва заходил разговор о смерти, похоронах, кладбище, невосполнимых потерях, безутешном горе и неизбывной скорби, ты начинал напряженно вслушиваться: это обо мне. Тебе было, что сказать в ответ. Что же? Да ничего. Ты слушал с понимающим видом. Ты знал об этом не понаслышке. А что, собственно, ты знал? Что такое бывает. И вот, неожиданно для самого себя, ты стал завсегдатаем в царстве теней, ты жил в нем, точно рыба в воде. И лишь много позже ты раскаешься в своем желании выглядеть эдаким бывалым танатологом, так как именно к тебе придут за советом в скорбных обстоятельствах и именно ты будешь составлять для всех подряд письма с соболезнованиями. Своим глубокомысленным «это бывает» ты только и приобрел что уменье виртуозно ломиться в открытую дверь, ну да, такое случилось именно с тобой, то есть, естественно, не с тобой самим, иначе ты не делился бы сейчас пережитым, но с кем-то из твоих близких — таким близким, что ты не отделял себя от него, и частица тебя самого, — говоришь ты, — ушла вместе с ним. Но все это, в конечном счете, говорится всего-навсего для того, чтобы вымолить хоть немного жалости к себе, даже если ты с гневом и отметаешь подобную мысль.

И потому, когда вам зададут сочинение на тему «Воскресный день в деревне», ты будешь долго сидеть в раздумье, грызть карандаш и смотреть вдаль, мысленно перебирая одну за другой расхожие, годами проверенные истории (как я столярничал с дедушкой, ходил на рыбалку с бабушкой, искал птичьи гнезда с кузинами), пока, наконец, не придет озарение, не наступит момент истины, и, отбросив все небылицы переживающих кризис жанра школьников, ты ухватишься за эту идею и поведешь обстоятельный рассказ о ваших походах на кладбище.

В этом рассказе будет все. Сначала описание пути по центральной улице, которую здесь называют дорогой на Париж, что одновременно и несколько помпезно (хотя и призвано расцветить нашу жизнь далекими столичными огнями), и явно преувеличено — очень уж узка проезжая часть (в том месте, где улица выходит на площадь, пришлось даже срыть угловой полуразрушенный дом, когда здесь застрял один из первых комбайнов — огромная по тем временам машина). За городом тротуары вдоль дороги исчезали (вовсе не по суровому решению коммунального совета; они просто растворились, как река, уходящая в песок: сначала разрушились бордюры, потом потрескались и раскрошились цементные плиты). Мы шли вчетвером по траве у обочины, гуськом, чтобы не попасть под колеса дышавших нам в спины легковушек и грузовиков, и показывали чудеса эквилибристики, балансируя между асфальтовой кромкой и канавой, а это давалось нелегко, особенно, маминым каблучкам: она хотя и носила вдовьи одежды и сохраняла все атрибуты аскетичной вдовьей жизни, но так никогда и не решилась надеть туфли без каблуков, и до сих пор ее, неугомонную, узнают по торопливой, неотделимой от нее семенящей походке.

Сразу за поворотом, там, где дорога спускается под гору, появлялась каменная, сложенная из сланца стена кладбища, по верху которой росли полевые травы: левкои, маки, ковыль. Несколько крестов возвышались над склепами местных аристократов — единственных покойников, которым не страшна была бы непогода, если бы в день их неожиданного воскресения вдруг хлынул дождь, — а выше всех был крест часовни, окруженной кипарисами. Черная кованая решетка ворот, ощетинившаяся золочеными наконечниками копий, все время была закрыта. Открывалась она для того, чтобы пропустить похоронную процессию, а остальные посетители кладбища входили через маленькую деревянную дверь в стене, примыкавшую к воротам; щеколду на двери заедало, а петли скрипели, словно призывая всех приходящих сюда к молчанию. Оказавшись за этой дверью, мы понижали голос и старались идти на цыпочках, чтобы гравий не скрипел под ногами, а он, как снег, скапливался у края дорожек и у редко посещаемых могил, становясь подобием визитной карточки.

Здесь можно было обнаружить весь существующий перечень надгробий: фамильные склепы, памятники и плиты, каменные саркофаги с изъеденными временем надписями (уцелевшие, вероятно, со времен старого кладбища), простые холмики над захоронениями, братская могила, на которой выделялась апсида со сферическим сводом и дверью над колодцем, наполовину заполненным черепами и костями, и самые скромные (оттого и самые распространенные) стандартные серые цементные бордюры, огораживающие прямоугольный клочок земли, посыпанный песком или мелким гравием — белый, круглый, похожий на драже, гравий лежал на детских могилах, точно запас сладостей на долгую дорогу.

Впрочем, наше пребывание на кладбище не ограничивалось минутами благоговейного молчания, проведенными на могиле отца. Можно сказать, мы были здесь одновременно и судьями, и соучастниками, потому что безвкусная мишура, почти полностью покрывавшая некоторые могилы, поставлялась, по большей части, нашим магазином: и букеты цветов, и венки из стеклянных шариков, раскрашенных под жемчуг, перевитые лиловыми лентами с выписанными серебряной краской надписями, появлявшимися благодаря нашим стараниям и призванными причудливым сочетанием степеней родства поведать прохожему о щедрых дарителях (что прибавляло нам хлопот, когда, к примеру, в числе прочих непременно желал быть упомянутым кто-нибудь из зятьев шурина), и черные мраморные доски, призывающие молиться о спасении усопшего, который тут же глядел на вас с портрета в овальной рамке под выпуклым стеклом, так что порой казалось, будто изображение доходит до вас из глубины могилы через перископ, и стеклянные шары с фигуркой Девы Марии Лурдской или композициями вроде букета для новобрачной, ну и, конечно, полный набор керамических цветов с бордовыми чашечками и торопливыми мазками пестиков и тычинок — хотя по части искусства имитации с ними уже соперничали недавно появившиеся пластмассовые цветы, которые мы, идя в ногу со временем, частенько расхваливали нашим клиентам.

Они весьма отдаленно напоминали настоящие цветы, но наш довод, что, заплатив цену одного живого букета, можно украсить могилу на целый год, действовал безотказно, покупатели становились не так придирчивы и прижимисты и уверяли, будто цветы совсем не отличишь от настоящих, разве что не пахнут. Однако пластмасса со временем трескалась, а краски выцветали от непогоды, к тому же оставался еще один повод для огорчения — число сортов было невелико, и набор — исключительно классический: розы, тюльпаны, гвоздики и анютины глазки. Вот, собственно, и все, но и этого немногого было довольно, чтобы разыгрывать роль цветочницы: долго перебирать цветы, создавая разные сочетания, менять их местами, гнуть металлические стебли — вот преимущество искусственных цветов перед живыми — потом выравнивать ножки, подрезая их кусачками, и, держа букет перед собой в вытянутой руке, оглядывать его со стороны, оценивая результат и время от времени вопрошая взглядом скорбящего родственника, который смотрел на вас полными слез глазами. Едва он переступал порог магазина, а мы по его скорбному виду уже узнавали в нем своего клиента, и не успевал он выразить малейшее желание, как мы приглашали его спуститься по лестнице в подвал, где располагался небольшой отдел похоронных принадлежностей. Мы с таким жаром принимались ублажать его, мы проявляли столько терпения, глядя на то, как он битый час тер в нерешительности подбородок, не зная на чем остановить свой выбор, что в конце концов его горе начинало казаться нам искренним и неподдельным. И тут дело не обходилось без уступок вкусам публики и эстетических гримас. Если безутешный родственник покойного искал у нас поддержки, соединив красные розы с белой гвоздикой и фиолетовым тюльпаном, мы проявляли милосердие и, чтобы не усугублять его горе, не предлагали ему добавить к букету морковной ботвы, полагая, что только эмоциональный шок от утраты дорогого существа заставил его забыть о хорошем вкусе. Мы кивали головой, не выказывая, впрочем, подобострастного восторга, каковой мог вызвать подозрение (деревня очень неуверенна в своих представлениях о так называемых красивых вещах и потому очень мнительна в этом вопросе), мы не возражали, всем своим видом будто говоря, что сами не решились бы на это, но почему бы не рискнуть.