Повелитель монгольского ветра (сборник) - Игорь Воеводин

Черное и белое знамена хана стояли поодаль, их также охраняли тургауды.

– Менду[17], Ослепительный! – тихо произнес Жамбыл, когда нукеры убрали сабли в ножны и отступили на шаг.

– Разве уже утро? – раздался изнутри голос хана.

– Пора, Ослепительный, – ответил нойон.

– Дзе, дзе, да, да, хорошо… – услышал он в ответ, и через минуту хан показался наружу.

Он не был ни бледен, ни румян, бессонная ночь не оставила следов на его чеканном лице, и только новая глубокая морщина – след горечи и боли – залегла вокруг упрямого рта.

Лагерь просыпался. Тут и там носились верховые, лаяли псы, покрикивали командиры.

В глубине ханского шатра, едва видимая через откинутый полог, сидела, понурившись, последняя любовь и вечная отныне печаль Батыя, рыжеволосая Рита Де Унгария, и тяжелые медные волны распущенных кос спадали по бледным ланитам.

«Дэр-халь! Хош-халь!»[18] – докатился клич из Сплита, гора зашевелилась, клич все рос и приближался, и масса людей потекла из города в лагерь.

…Солнце уже стояло над горизонтом, когда тысячи горожан, сто тысяч войска и никем не считанные невольники и ясырки-наложницы завоевателей расположились в долине вокруг холма, на котором стоял видный отовсюду белый шатер Батыя.

Жамбыл поднял правую руку.

Все стихло.

– Исполните закон ясы, – негромко произнес нойон, но голос его подхватили темники, тысячники и сотские и услышали все.

Хан стоял недвижим. Лицо его было бесстрастно. А мимо холма тянулись один за одним все его воины, и каждый, опускаясь на правое колено, оставлял на земле пятую часть добычи.

…Солнце уже прошло зенит, а люди все шли и шли. Горы золота, парчи, благовоний, оружия и драгоценностей высились вкруг холма, а мимо хана не прошло и половины войска.

Когда наконец последний батыр принес свой ясак под ноги Ослепительного Повелителя Вселенной, красное от увиденного солнце клонилось долу над Венецией, на итальянском берегу.

Все это время Батый стоял, казалось, не шелохнувшись. Все это время Рита сидела, не поднимая глаз. И только раз в два часа менялась стража у шатра, слепая и глухая ко всему, кроме опасности. Как слепа и глуха любовь ко всему и всем, когда посетила двоих, как слеп и глух мир к двоим, когда любовь готовится их покинуть…

– Бай-арала, баатр дзоричей![19] – глухо сказал хан, когда все его войско прошло мимо и вернулось на свои места.

– Уррагх! – было ему ответом в сто тысяч глоток.

– Иди, джихангир, – негромко произнес Жамбыл, и Батый покорно взошел на чашу огромных весов и сел.

В мертвой тишине сотни тысяч глаз следили, как на вторую чашу устанавливали мешочки с золотым песком – каждый предварительно открыв и предъявив народу слитки и самородки, цехины и флорины, и перстни, и кольца. Вздох прокатился по туменам и толпам, когда диск с джихангиром, дрогнув, пошел вверх и затих: чаши замерли друг против друга.

Золото сняли, и, когда с весов убрали последнюю песчинку, на него стали накладывать серебро, рублевики и чаши, блюда и братины, кубки и статуэтки, и мониста.

Толпа, как завороженная, в один взгляд следила, как чаши весов вновь замерли друг против друга.

Батый сидел, безучастен и недвижим. Только раз он поднял голову и взглянул в глубь шатра, различив в полумраке холодный синий огонь ее глаз.

И в третий раз наполнили чашу яхонтами, смарагдами и жемчугами, гранатами и изумрудами, алмазами, сапфирами и бирюзой. Камни горели в лучах уходящего солнца, искрили, резали глаза, завораживали, притягивали, манили, обещая райское блаженство, негу и забвение.

Толпа, издав стон, подалась вперед, но тысяча самых преданных нукеров из личного конвоя хана осадила их одним взглядом презрительных глаз.

Воины стояли спиной и к золоту, и к серебру, и к самоцветам.

Их не ослепил этот блеск.

Батый встал.

Если его и не утомила бессонная ночь, то состарил бесконечный день. Он вышел из шатра молодым, а встретил закат зрелым, и нитки серебра вплел этот день в его косы, и вечный холод влил этот вечер в его душу.

И снова взглянул повелитель мира в шатер, и снова отрицательно покачала головой та, ради которой он, не колеблясь, отдал бы богатства мира.

– Байартай, – прошептал джихангир одними губами.

Байартай, откликнулись чайки над красным от заката заливом, байартай – вторили им журавли, строясь клином в вышине, байартай – свистел поднявшийся ветер в грабовой роще, байартай – плакали малиновые облака.

– Раздать, – коротко приказал Жамбылу хан.

И тысяча воинов из дежурного тумена, пройдя внутрь кольца, насыпала себе полные щиты золота, серебра и камней. И, выйдя из оцепления, пошла во все стороны света сквозь толпы, швыряя драгоценности направо и налево.

В вое и крике потонули окрестности. Смешалось все – монголы и хорваты, пленники и писцы, женщины, верблюды и ослы. Все рвали добычу, все топтали друг друга и били кулаками и локтями в оскаленные пасти, и кусали, и хрипели, и задыхались.

Над всем этим столпотворением, вкруг холма, стояли, скрестив руки на груди, тысячи воинов. Их лица выражали презрение.

Над ними стоял хан, а чуть позади показавшаяся из шатра Рита.

Глаза их были пусты.

Байартай.

22 августа 1916 года, высота 1478,Лесистые Карпаты, позиции 1-го Нерчинского Казачьего Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка

…Рыжая белка, распушив хвост, перелетела с одной верхушки сосны на другую и потерялась в ветвях, только сыпалась вниз шелуха сосновых шишек и раздавался треск разгрызаемых ядрышек. Вокруг окопа, в котором притаился у полевого телефона артиллерийский наблюдатель сотник Унгерн-Штернберг, царила тишина. Рыжий муравей пошептался о чем-то с товарищем на бруствере, под самым носом сотника, и оба заспешили прочь.

Сотник провел ладонью по недельной щетине и подумал, что запускать себя негоже, необходимо побриться.

Невесомая паутина, сотканная из золотых нитей, просвечивала над ним. В следующую секунду через нее прошла пуля и ударила сотника под левую ключицу, выбив фонтанчик крови на бруствер, и капли ее, попав на разорванную паутину, заалели в утреннем солнце.

Грохот выстрела раскатился по лесу, и все стихло.

Сотник ткнулся головой в засохшую бурую землю окопа.

Было тихо, не больно, и удивительно спокойно, и безмятежно хорошо. Жизнь уходила из тела ручейком, хотелось опрокинуться в эту грядущую тишину, отдаться покою, но холод, кравшийся от пальцев онемевших ног все выше и выше, тревожил и не позволял заснуть.

Барон чуть прищурился и сфокусировал взгляд. Он разглядел, как между стволов, пригнувшись, порой падая и перекатываясь, уходя от пули, к нему бежит человек. Барон потянул к себе винтовку. Что-то мешало ему прицелиться, нет, не эта розовая пелена – какая-то мысль, даже не мысль, а точное знание того, что убивать нельзя, а нужно плыть, плыть в блаженный покой, и забыться, и задремать.

Унгерн стиснул зубы и нажал на курок. Отдача ударила его в плечо, боль выплеснулась и воткнулась раскаленным железным пальцем в рану.

В следующую секунду человек, в которого он стрелял, скатился в окоп и оттолкнул выпущенную бароном винтовку подальше.

– Der Toeffel[20], – пробормотал сотник и услышал сказанное по-русски: – Ты что, немец?

Барон прищурился и увидел, что на человеке русская форма. Он был широкоскул, длинные монгольские глаза смотрели с улыбкой.

– А ты, ты кто? – борясь с болью, но чувствуя, как холодок пошел от живота вниз, обратно к пальцам, спросил барон.

– Позвольте представиться – есаул соседней с вами Дикой дивизии князь Бекханов, можно просто Айдар, – расплылся в улыбке пришедший и добавил: – Спасибо, сотник, что промахнулись…

Унгерн потерял сознание. Терпеть эту боль больше не было сил.

…Солнце прошло зенит. Стало ясно, куда так спешили утром два муравья, – они вернулись, приведя с собой целый взвод сотоварищей, и дружно исследовали хлебные крошки на плащ-палатке, постеленной в окопе. Белка щелкала орешки где-то поодаль, и по веселой рощице раскатывался дробью дятел – тук-тук-тук, тр-р-р, тук-тук-тук…

– Вы меня слышите, сотник? Allo! – достиг сознания барона голос, и Унгерн открыл глаза.

Он лежал на дне, без мундира, укрытый шинелью. Плечо и рука забинтованы, а боль стала глухой и тупой. Рука онемела, но это уже были пустяки.

Озноб ушел, если что-то и угрожало жизни сотника, то не сейчас.

Есаул Бекханов сидел напротив. Он был теперь очень серьезен.

– Помощь я вызвал, потерпите, сотник, – произнес он. – Вы в состоянии отвечать?

– Да, – ответил барон и не узнал своего голоса. По крайней мере, он всегда думал, что у него баритон, а не дискант.

– Откуда это у вас? – спросил его есаул, протянув золотую пластину с изображением тигра. – Я не обыскивал вас, но она мешала перевязке, и пришлось снять…

Золотая цепочка свешивалась с пластины и играла на солнце.

– Это пайцза Чингисхана, – прошептал барон. – Тигр обозначает принадлежность к Чингисидам.