Гроб хрустальный. Версия 2.0 - Сергей Кузнецов

– Смешно: по-болгарски "хуй" так и будет "хуй", – говорит Снежана. – А оргазм так и будет "оргазм". У меня в Калифорнии, – добавила она, – был приятель-вьетнамец. Так он говорил, что во вьетнамском нет слова для женского оргазма. Потому что это не тема для беседы. Впрочем, мужской оргазм, кажется, тоже.

На диске – новый трек. Снежана вскакивает, делает музыку громче – Вот оно! – становится на четвереньки, лицом к зеркалу. Приказывает:

– А теперь трахни меня в жопу.

Глеб смущен: он не помнит, чтобы его когда-нибудь просили об анальном сексе в такой форме.

– Давай быстрей, – в нетерпении кричит Снежана, – а то трек кончится, а мы не успеем.

Глеб пристраивается сзади, начинает медленно и сосредоточенно раскачиваться, старается попасть в такт музыке, совершенно не пригодной для занятий любовью – по крайней мере, с его точки зрения.

– По-моему, – тяжело дыша, говорит Снежана, – сейчас вообще можно слушать только саундтреки. Вся остальная музыка просто сосет. – Она глухо стонет, потом обернувшись через плечо, спрашивает: – А ты мог подумать, когда встретил меня в Хрустальном, что через неделю будешь ебать в задницу, как Марселуса Уоллеса?

– Мне нравится твоя задница, – отвечает Глеб, с трудом переводя дыхание. Снежана удовлетворенно смотрит в зеркало, кивает:

– Мне тоже.

По большому счету я хочу водки и я хочу ебаться означают одно и то же. Иногда мне кажется: все, что я говорю, означает одно и то же – давай потанцуем, сделай мне массаж стоп, трахни меня в жопу, поставь мне этот си-ди. Водка, секс, танец, музыка, прикосновение рук, проникновение члена – я всего лишь пытаюсь найти резонанс пульсациям пустоты, бьющемуся крику, замирающему смеху. Вот уже который год я делаю попытку за попыткой, раз за разом, рюмка за рюмкой, мужчина за мужчиной, песня за песней.

Я люблю их всех. Все песни, которым я подпевала, саундтреки фильмов, под которые занималась любовью, мужчин, которых целовала и которым говорила мне самой непонятные слова. Не их вина, что каждый раз я терплю неудачу, – но с каждой новой попыткой мне кажется: я плету сеть, связываю их воедино – мужчин, фильмы, песни. Мне кажется: когда-нибудь эта сетка окажется достаточно прочной, и я лягу в нее, убаюканная ритмом множества совокуплений, умиротворенная звуками множества песен, лягу и успокоюсь, покачиваясь, словно младенец в люльке под звуки колыбельной.

Я хотела быть льдом, львом, Шэрон Стоун, Умой Турман, строчкой Пелевина, кадром "Pulp Fiction". Я осталась маленькой девочкой в чужом городе, там, где ни водка, ни секс, ни музыка не могут напоить.

Что Пелевин понимает в пустоте? Ранним утром я смотрю на спящего мужчину, голова болит от выпитого, тело ноет от любовной гимнастики, убираю CD в коробочку, прячу в сумку, сажусь у зеркала, достаю косметичку. Внутри так пусто, что, если заплакать, слезы замерзнут на лету, превратятся в лед. Мне хотелось быть льдом – но никогда не удается заплакать. Уверенной рукой наношу макияж, бросаю последний взгляд в зеркало, трогаю Глеба за плечо:

– Вызови мне такси.

Смотрит непонимающе, в Москве редко вызывают такси, частники дешевле. На полях газеты пишу номер, а рядом – пароль.

– Для чего? – спрашивает Глеб.

– Хрусталь, – говорю, – экс-пи-уай-си-ти-эй-эл. IRCшный канал. А пароль – чтобы я тебя узнала, когда придешь.

И рядом с паролем пишу, чтобы он не забыл: #xpyctal.

Глеб сонно кивает, ничего больше не спрашивает. Глядя в окно, говорит:

– Ночь же еще, ты куда?

– Сила ночи, сила дня – одинакова хуйня, – отвечаю цитатой и уже на пороге оборачиваюсь: – Может, еще зайду.

Заперев дверь, Глеб подвинул кровать на привычное место и задумчиво уставился в зеркало. Таня назвала бы этот секс "интересным". У нее было несколько градаций для секса – и поскольку до Глеба у нее была пара десятков любовников, он выслушал пару десятков историй с выставленной оценкой. Секс мог быть "феерическим", "жестким", "скучным", "плохим" или "интересным". Так вот, секс со Снежаной был интересным. В отличие от женщин, которых знал Глеб, – их, впрочем, было не так уж много – она все время болтала, какую-то ерунду, бубнила под нос, не то Глебу, не то себе самой. Он хорошо запомнил, как лежал на спине, а она подпрыгивала, глядя в зеркало на свое отражение и повторяя в такт движениям небольшой колышущейся груди: "Zed's dead, baby, Zed's dead". Когда он кончил первый раз, она прошептала ему на ухо все так же спокойно: "I love you, Honey Bunny", – и он подумал, что несколько американских лет не прошли даром: английский навсегда остался для Снежаны языком секса.

Он улегся и понюхал подушку, где лежала Снежанина голова. Не ощутил никакого запаха, да и тепла простыни не сохранили, будто Снежаны здесь и не было. Почему она ушла так внезапно? Может, он что-то сделал не так? Может, она просто не кончила или чем-то осталась недовольна? Да нет, вроде обещала снова зайти. Наверное, надо будет позвонить, узнать, как добралась, думал Глеб сквозь утреннюю дрему, из которой его вырвал телефонный звонок.

"Сама позвонила", – подумал Глеб, снимая трубку. Но ошибся.

– Ты один? – спросил хорошо знакомый голос. Глеб никак не ожидал услышать его в шесть утра. – Тогда я к тебе сейчас приеду.

Это был Абрамов.

– Конечно, – ответил Глеб. – А что случилось?

Последний раз они виделись на дне рождения Емели, а до того – вообще года два назад.

– У меня пиздец случился, – ответил Абрамов. – Кто-то кинул на бабки и подставил на большие деньги. – И после паузы прибавил: – Прости, что вламываюсь. Но у тебя меня точно не будут искать.

7

Бродить по Интернету также приятно, как лежать на диване. Что такое Интернет? Тот же телевизор, окно в мир, умный ящик для идиотов. Можно часами серфить, не находя ни единого упоминания о выборах, о том, что Ельцин – наш президент, о войне в Чечне, об угрозе коммунистического реванша. Серфить, не слыша ни слова о жвачке "Стиморол", шоколадках "Марс" и "Сникерс", банке "Империал". Вместо этого – "Вечерние нети" Арсена и "Марусины русы" несуществующей в реальном мире Маши Русиной.

Арсен выкладывает свои выпуски еженедельно, сначала из Израиля, где жил, теперь – из Москвы, куда приехал на месяц. Чайникам вроде Глеба Арсен объясняет, что такое IRC или FTP, чем плохи Windows, и почему надо повесить на хомяк синюю ленточку: в знак протеста против решения Клинтона принять закон, ограничивающий свободу слова в Интернете. Что такое Интернет? Тот же Самиздат, только американский. Совершенно непонятно, как можно в нем что-то ограничить. Будь у американцев наш опыт борьбы за свободу, подумал Глеб, они бы никаких ленточек не вешали, а просто придумывали бы технические решения. Скажем, чтобы не было серверов, а файлы друг другу пересылать напрямую. И не по почте, а по какому-нибудь специальному протоколу. Фиг бы тогда кого поймали.

В новом выпуске "Марусиных рус" – как всегда, рассказ о Тиме Шварцере:

"Тим Шварцер, ныне великий русский веб-дизайнер, когда-то сделал себе карьеру на том, что совсем не походил на русского. Когда в пуловере с эмблемой Гарварда он приходил к своим первым заказчикам и с легким акцентом представлялся как "репрезентатив Tim Shwartzer Group", даже самые прожженные бизнесмены видели в нем экспата, нанятого на работу крутой западной студией. Надо отдать ему должное – он никогда не врал прямо. Например, не говорил, что окончил Гарвард, а просто мельком упоминал, что "вернулся из Гарварда всего полгода назад и еще не очень освоился в Москве". Обычно не прибавляя, что в Гарварде пробыл всего месяц, да и то в гостях у одноклассника".

Наверно, Глеб знал этого одноклассника – по крайней мере, мог знать. Тим закончил девяносто седьмую школу и, несмотря на разницу в пять лет, Глеб неплохо представлял себе его класс. Кто же из них теперь в Гарварде?

Похоже, сегодняшний выпуск посвящен одному Шварцеру. Маша Русина вспомнила и фальшивые портфолио с заказами от вымышленных фирм, и наполеоновские планы покорения оффлайнового мира. Завершалась руса следующим пассажем:

"И это будут те же яйца, только в профиль: липовое портфолио, обучение профессии на коммерческих заказах, понты и дилетантство в параллели. И надо вам сказать, дорогой читатель, практика показывает, что это напрочь правильный способ действий.

Через 2-3 года студия будет делать вполне приличный книжный дизайн, зарабатывать на этом бабки. А что по ходу дела они кинут десяток клиентов, впарив им неведомо что, – так об этом клиенты никогда и не догадаются.

Такая эпоха. Рулит не качество, рулят понты.

Конечно, за это мы нашу эпоху и любим. За то, что любой может стать крутым на 15 минут. Но тут имеются свои побочные эффекты. Например, я до сих пор сплю голая под льняным одеялом производства 1896 года. Почти без серьезных потертостей. Летом под ним прохладно, зимой – тепло. Любой человек застрелился бы сейчас за такое качество ткани (ну, и за то, чтобы спать со мной, – но об этом в другой раз).