Ветка Палестины - Григорий Свирский

Казанский взял тонкой белой рукой ее листок с формулами, мельком взглянул на них, отложил в сторону: мол, знаете, и ладно. Поговорим о том, чего не знаете.

-Напишите бекмановскую перегруппировку... Полина зажмурилась в панике. Ничего не помнит. Ни единой формулы. Перед глазами точно снежная целина. -Разрешите подумать?

-Казанский взглянул на нее поверх очков, сказал добродушным тоном: - Но недолго.

Полина напряженнейшим усилием, так вытаскивают из колодца полное ведро воды, вытянула откуда-то из глубины ослабевшей памяти цепь разворачивающихся формул, может быть, самое трудное для нее в университетском курсе. С нажимом, так, что трещало перо, разбросала по листку стрелки движения формул.

Заметила боковым зрением, Альфред Феликсович Платэ встревоженно глядел на нее, перестав спрашивать студента, который сидел перед ним. "Родные вы люди..."

Пока Полина медленно поясняла, Казанский оглядел ее листочек со всех сторон и отложил в сторону; спросил, как если бы все начинал сначала:

-А теперь напишите...

-Разрешите подумать,-- сдавленным тоном произнесла Полина, выслушав вопрос. 1102"

Казанский хмыкнул: "Гм". Этого оказалось достаточно, чтобы Полина мысленно собралась и ответила сразу.

После следующего "разрешите подумать" Казанский поднялся и прошелся возле стола. У всех экзаменаторов сменились студенты, а академик Казанский все еще не отпускал девушку, которая будто специально злила его своим меланхоличным, надо не надо, "разрешите подумать".

Деликатнейший Казанский поглядел на студентку поверх стекол. И, промокнув высоколобую голову платком, поставил студентке жирную четверку.

-- Я ему все ответила,-- всхлипывала Полина, сидя в коридоре на лестничной ступеньке, -- кто возьмет меня на органику с четверкой.

-- Ура! - закричали в один голос Владя и Алик-гениалик. И даже руками развели для убедительности.

Полина взглянула на них и невольно улыбнулась. Пат и Паташон.

-- Знаешь, кто имел четверку по органике? -- воскликнул Владя, пригибаясь к Полине. - Академик Зелинский. Сам! Четверка по органике для химика -- это все равно что дрожание икр у Наполеона перед сражением. Великий признак. Алик, ребята, поклянитесь, что я не вру.

И вся группа, как один человек, пошла в клятвопреступники.

Владя подал Полине руку, помог ей встать и потянул ее вниз по лестнице.

- Побежали!

- Да что с тобой? Куда?

- Ко мне! Нас ждут обедать... Они выбежали из университетского двора, держась за руки. Владя остановил такси, и спустя несколько минут они входили в новый дом на улице Горького.

Стол уже был накрыт и сервирован так, словно ожидался дипломатический прием. Накрахмаленные салфетки стояли у тарелочек голубями, казалось, подойди к ним -- упорхнут.

И картины по стенам в золотых рамах на библейские сюжеты изображали порхание толстеньких ангелов; Брюллов, кажется?

И даже мать Влади, дородная белолицая дама с крупным ожерельем желудевого цвета, преподаватель философии, вышла к ним какой-то пританцовывающей, будто порхающей походкой.

Только хрустальные рюмки стояли прочно. Даже позванивали от шагов, не шевелясь. Они были такими же длинношеими, как Владя и как отец

Влади, который вышел к столу, улыбаясь и бася добродушно:

-- У нас, когда я учился, говорили: сопромат сдал -- жениться можно. Органика приравнивается к сопромату, да?

Никогда Полина не ела такого душистого гуся, никогда не пробовала соуса ткемали, от которого горело по рту. Полина отказалась было от грузинского вина, но мать Влади сказала, понизив голос, что именно это вино любит сам... Как же не попробовать!

Когда наконец справились с кофе глясе, мать Влади, обняв Полину за плечи и сострадательно ощупав пальцами ее худые, выпирающие ключицы, повела в комнату, где, сказала, Полина может чувствовать себя как дома.

- Милочка моя! -- воскликнула она, и глаза ее увлажнились.- Вам пришлось столько перенести. Теперь живите -- не тужите. Все к вашим услугам. Вся Москва.

Когда Полина уходила и отец Влади помогал ей надеть подбитое ветром пальто, она услыхала сочувственный шепот матери Влади:

- Владь, почему у Полиночки погибли родители? Они были военными?

-- Они были евреями, -- помедлив, ответил Владя.

Полина увидела, как у матери Влади вытянулось лицо.

... Владя догнал Полину только у трамвайной остановки. Полина прыгнула в отходивший автобус, не взглянув на его номер; дверь захлопнулась, Владя бежал за ускорявшей движение машиной, стуча кулаком по прозрачной двери и крича в страхе: -- Полина! Полина! По-олинка!

Глава вторая

Вечером в сторожке грохнула дверь, заскрипели половицы. Ввалился московский дядя, заиндевевший, с букетиком подснежников в одной руке и кулечком из газеты -- в другой. Полина уткнулась в мокрый каракуль дядиного воротника. Какое счастье!

Дядя разделся и, по обыкновению, сделал ревизию ее запасов. Осталась ли у нее хоть какая-нибудь еда? Сама ничего не попросит. Уж он этот вреднющий характер Забежанских знает. Сам такой. Слазил в кухонный шкафчик, пошарил по полкам. Лишь в банке пшено на донышке. И немного овсянки. Высыпал в пустую сахарницу полкило песку. Не помешает.

Полина взялась за чайник, дядя остановил ее.

-- Идем, Полюшка! Нас ждут.

Полина поцеловала его и попросила не уезжать.

-- Фимочке сегодня восемнадцать, Посидим...

Дядя был угольщиком, всю юность проработал в шахте, и глаза у него были угольные, спокойные, добрые. Мамины глаза. И с таким же острым антрацитным блеском, как у нее. Только хитреца была в них не мамочкина. Собственная.

Дядя прикрыл глаза ладонью, постоял так, покачиваясь, сказал по-прежнему решительно:

- Идем, Поля! Обещал... - Голос у него басовитый, низкий, а что-то в интонациях напоминает голос матери.

Дядя потащил Полину куда-то вдоль села Алексеевского, по сугробам, мимо занесенных бревенчатых халуп. Подвел к незнакомому дому, побеленному снаружи, словно украинская мазанка. Сказал напористо:

-- И наличники вон как у вас.

Полина взглянула на резные наличники, выкрашенные ядовито-зеленой краской. Нет, у них были другие.

Их ждали: кто-то принялся стаскивать с Полины пальто, женский голос крикнул в глубь дома:

-- Пришли!

В большой комнате накрыт стол. Яства праздничные, пасхальные. Рыба фаршированная, рыба жареная. Рыба пареная с красным перцем. На углу стола маца.

- Сейчас Пасха? - робко спросила Полина, усаживаясь возле дяди и оглядываясь. Ни одного знакомого. Какие-то кирпичные, скуластые лица.

Дядя не ответил, а стал подталкивать ее куда-то к противоположному концу стола, где пустовало кресло с бархатными подлокотниками. Полина упиралась. Она хочет быть рядом с дядей. Но тут весь стол начал упрашивать Полину оказать им честь и... сесть возле лысоватого широкоскулого парня в военном кителе с орденами, который улыбался ей застенчиво и боязливо.

Полину словно огнем опалило. Неужто опять сватают?

Она покосилась на дядю, который разглядывал холодец. Прикусила губу. "Дочь не посмел бы так оскорбить..."

Сказала едва слышно:

- Устроил... Сватовство майора.

-- Подполковника,- с достоинством поправил гость с другой стороны стола, видимо обладавший острым слухом. - Что?!

-- Он подполковник, - повторил гость и стал жестами звать жениха; мол, давай подгребай.

Жених устремился к ним, как в реку кинулся, потеснил дядю и уселся рядом с Полиной.

Если Магомет не идет к горе, - забалагурил он,- то гора идет к Магомету.

"Ты еще и нахал?!"

Уголком глаз Полина видела погон с двумя просветами.

-- А шпоры у вас есть, майор?

-- Я сапер, -- с достоинством ответил подполковник.

-- А собака есть?

-- Н-нет...

- Должна быть собака, легавая. И псари. А выездные рысаки?

- Есть, - оживился жених. - "Опель". С иголочки.

- А дворянство у вас родовое? Или пожалованное, майор?

Полина поднялась, и в голосе ее уже явственно звучал гнев:

- Ни псарей, ни рысаков. Разве это достойная партия? - У Полины брызнули слезы: - Дурачье вы... позапрошлогоднее! - И, натыкаясь на углы стеклянных горок, буфетов, кресел, кинулась к дверям.

Полина бежала домой в кромешной тьме, проваливаясь в сугробы и вытаскивая из снега слетавшие с ног туфли-лодочки. Едва отыскала свою обледенелую сторожку. Бросилась на постель лицом вниз.

"Мамо! Мамочка ридная!.." попыталась заснуть. Люминал кончился, а без снотворного -- куда там!..

Порывисто потянулась к тетрадке, записала крупными буквами, поперек страницы: "Хватит! Я хочу к маме!"

... Первым заметил, что с Полиной худо, Альфред Феликсович Платэ, хотя ничего в ее университетской жизни не изменилось. Так же жужжал возле нее мотор, вращая в колбах "мешалки", и в трехгорлых колбах пузырились, клокотали реакции Гриньяра. Все вещества разгонялись к сроку, и он как руководитель не имел никаких претензий. Но вдруг увидел, что она вовсе не та, что вчера. По ее поникшим рукам. Когда это было, чтоб ее сухие узкие руки, красноватые, шершавые руки лаборантки-химички, лежали на рабочем столе так вяло и безжизненно?..