Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь - Варлен Стронгин

– Неужели здесь Юрий Слезкин?! Тот самый, петербургско-петроградский любимец, об успехах которого у женщин ходят легенды?

– Тот самый, – иронически ухмыляется Булгаков, и Любовь Евгеньевна замечает тень ревности, легшую на его лицо.

– Вот только рот у него неприятный, жестокий, чуть лягушачий, – моментально «исправляется» она. Далее разговор пошел легко, обычный светский разговор, ни к чему не обязывающий.

Любовь Евгеньевна внимательно оглядела собеседника:

«Одет он был в глухую черную толстовку без пояса, “распашонкой”. Я не привыкла к такому мужскому силуэту. Он показался мне слегка комичным, так же, как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу окрестила цыплячьими и посмеялась».

Булгаков побледнел и вспомнил Тасю, которая никогда не позволила бы себе такую бестактность. Он отошел от Белозерской, а она извинительно улыбнулась. «Когда мы познакомились ближе, – вспоминает она, – он сказал мне не без горечи:

– Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась…

Я поняла, что он обидчив и легкораним. Другой не обратил бы внимания. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из “Фауста”».

Любовь Евгеньевна подумала, что этим он хочет произвести на нее впечатление. А дальше?

«В моей жизни наступило смутное время: я расходилась с первым мужем и временно переехала к родственникам моим Тарновским. С Михаилом Афанасьевичем встретилась на улице, когда уже слегка пригревало солнце, но еще морозило.

– Зима скоро уйдет! Будет май! – почему-то воскликнул он и чему-то своему улыбнулся. Я рассказала ему о перемене адреса и изменении в моей жизни».

Пока Любовь Евгеньевна жила у Тарновских, людей исключительно эрудированных и гостеприимных, у которых временно была свободна комната сына, уехавшего в командировку, Булгаков почти ежедневно захаживал к ним.

«Все самые важные разговоры происходили у нас на Патриарших прудах. (М. А. жил близко, на Б. Садовой, дом 10.) Одна особенно задушевная беседа, в которой М. А. – наискрытнейший человек – был предельно откровенен, подкупила меня и изменила мои холостяцкие настроения. Мы решили пожениться».

– Тебе хорошо одной? – спросил он, глядя в глаза Белозерской.

– Прекрасно! Ни от кого не завишу! Делаю что и как хочу! Встречаюсь с кем хочу! Чувствую себя абсолютно свободной!

– А тебе не бывает одиноко? Скажи честно! – вдруг нервно произнес Михаил. – Только сначала подумай. Не спеши с ответом. Вспомни – тебе бывает одиноко? Мне – так часто бывает. И настолько одолевает уныние, что хочется выть, как волк на Луну. Потом вспоминаю, что я все-таки человек, я в таких случаях страдать должен, мучиться. И я страдаю. Волку легче. Он от своей тоски через вой избавляется, а я ее в своей душе ношу. Ты можешь не сказать правду, прикинуться счастливой. Но ни один человек без общения с другим, близким себе душевно и телесно, счастливым быть не может. Ты понимаешь литературу, мне это очень приятно. И еще мне кажется, что мы с тобою единомышленники. Мне ничего не надо… Из тряпок… Деньги, что заработаю, стану отдавать тебе. Красивая женщина должна красиво жить. И мне радостно видеть тебя нарядной. Я пока только обещаю. Извини… Думаю, что работа моя не пройдет бесследно. У тебя есть литературные способности. Поработаем вместе. Люба! И главное – мы понимаем друг друга. Лучшее враг хорошего. Я нашел тебя, Люба, и лучшего в жизни мне не надо. Подумай и ответь серьезно, Люба, можешь ли ты стать моей женой?

– Могу, – потрясенная его чистосердечным монологом, кивнула головой Люба.

Они зарегистрировались в убогом, даже неподметенном помещении загса в Глазовском (ныне улица Луначарского) переулке, что выходил на бывшую церковь Спаса на Могильцах.

– Бог свидетель, хотя и запущенный, – сказал Булгаков, выходя из загса.

Глава одиннадцатая Жизнь в теремке

После нелегких скитаний в поисках жилья, а иногда и одного ночлега, молодожены устроились у сестры Михаила – Надежды Афанасьевны, которая заведовала школой имени Бухарина, разместившейся в бывшей Алексеевской гимназии, знаменитой на всю Россию. Жила Надежда на антресолях вместе с мужем, маленькой дочерью Олей, его сестрой Катей и своей сестрой Верой. Получился «терем-теремок». К счастью для Булгаковых, стояло лето – и на школьные каникулы их устроили в учительской на клеенчатом диване, под портретом сурового Ушинского. Зная задушевные отношения Нади с Тасей, Михаил боялся, что сестра нелюбезно встретит Любу, просил, даже умолял ее не проявлять к ней неприязнь, и Надежда послушалась любимого брата. Люба вошла как полноправный член в «терем-теремок» Булгаковых. Иногда ночью скатывалась с пологого дивана, но не сердилась, познав в эмиграции немало еще худших тягот. Вскоре приехала младшая сестра Миши – Елена. И тут Люба обнаружила склонность к юмору у всей семьи Булгаковых. Она подарила хозяйке семьи абажур, сделанный ею из цветастого ситца. Елена очень остроумно назвала этот подарок «смычкой города с деревней», что было по тем временам весьма злободневно.

Однажды Михаил и Люба встретили на улице Мишиного сослуживца по «Гудку» журналиста Арона Эрлиха. Мужчины на минуту остановились поговорить. Люба стояла в стороне и видела, как Эрлих, разговаривая, поглядывал на нее. Когда Миша вернулся, Люба спросила у него:

– Что говорил Арон?

– Глупость он говорил, – улыбчиво, но смущенно ответил Михаил.

– Все-таки скажи, что он говорил? – упорно настаивала Люба.

Булгаков сдался:

– Он сказал, увидев тебя в белом костюме, что «одень в белое обезьяну, она тоже будет красивой». Он просто позавидовал мне, идущему рядом с молодой и красивой женщиной.

Люба рассмеялась, но подумала, что в России ее не ценят, не уважают. Булгаков не столь известен, как ее бывший муж, даже в эмиграции Василевского окружали незаурядные люди. Чтобы как-то замять этот неприятный для нее разговор, Люба стала рассказывать о выступлениях в Париже русского театра-кабаре «Летучая мышь» под руководством Балиева.

– Французы обожают юмор. Балиев пригласил нас с Ильей Марковичем на вечернее представление, усадил в ложу, на первый ряд. Запомнила его фразу, которая шла под аплодисменты, кстати, это был афоризм Наполеона: «Поскребите русского, и вы найдете татарина». В это время на сцене сидел русский парень с гармошкой. После слов Балиева он в мгновение исчезал со сцены, и на его месте возникал татарин с бубном, и начинался бешеный ритм половецких плясок из «Князя Игоря». Смех. Аплодисменты. Крики «браво».

И цыгане нравились французам. Танцы и песни: «Тут и топот иноходца, васильки-глаза твои, а домой не хотца» и «Две гитары». Даже старинная «Полечка» бисировалась. Родители: толстая купчиха – мамаша – и такой же толстый папаша, лихо танцуя, спрашивали у разодетой и полной дочери: