Волк среди волков - Ханс Фаллада

Ему хочется браниться, все перед ним плывет, голова точно распухла, в корнях волос нестерпимая боль… Но Аманда боится той, что караулит в кустах, и снова ее рука решительно ложится на его рот. И он тут же впивается в нее зубами!

Ну нет, больше она терпеть не согласна! Аманда вырывает руку у него из зубов и бьет наугад, в темноте, куда попало. Инстинкт направляет ее верно, она бьет без промаха, градом сыплются на него удары, справа, слева — вот она, кажется, попала по носу! А теперь по губам…

При этом она стонет, чуть слышно, задыхаясь, захваченная этим битьем в темноте по чему-то мягкому, стонущему.

— Ты опомнишься? Ты замолчишь? Они же убьют тебя (хотя сама, конечно, готова сейчас убить его).

Задыхаясь, трусливо, униженно, уже побежденный Мейергубан молит:

— Ну да, Мандекен! Моя Мандекен! Я же все сделаю, что ты захочешь! Только перестань — ах, будь хоть немного осторожнее!

Она хрипит, ее грудь бурно вздымается, но она перестает бить.

— Будешь слушаться, дуралей? — бормочет она с гневной нежностью. Лейтенант уже был здесь!..

— Где — здесь? — спрашивает он тупо.

— Здесь, в твоей комнате! Он чего-то искал… какое-то письмо вытащил из твоей куртки!

— Письмо… — Он все еще не понимает. Но затем в нем медленно просыпается смутное воспоминание. — Ах, то! — замечает он презрительно. Может у себя оставить эту писанину.

— Но, Гензекен, подумай хорошенько! Опомнись! — молит она. — Ты, верно, натворил что-нибудь — зол он на тебя ужасно! И он еще вернется — этой ночью.

— Пусть попробует! — хвастливо заявляет Мейер, хотя ему почему-то становится не по себе. — Эту обезьяну я держу в руках… да и его мамзель фон Праквиц!

— Но, Гензекен, она ведь тоже была здесь! Она с ним вместе искала письмо…

— Вайо? Барышня? Дочка нашего кормильца? В моей комнате! А я пьяный и голый лежал в постели? Ай-ай, ах, Вайо!

— Да, а сейчас она торчит перед твоим окном, чтобы ты не удрал!

— Я — удрал! — возмущается он хвастливо. Но невольно понижает голос. Им это было бы, конечно, на руку… Да нет, не на того напали… никуда я не денусь, я завтра же пойду к ротмистру и выведу и эту девчонку и ее лейтенантика на чистую воду.

— Гензекен, да перестань ты наконец хорохориться! Он же хотел вернуться еще этой ночью. Не даст он тебе идти завтра к ротмистру…

— А что он сделает? Привяжет меня, что ли?

— Нет, привязать тебя он не может.

— А если я расскажу ротмистру про письмо?

— Брось ты наконец трепаться про это дурацкое письмо! Да и нет его больше у тебя! У него оно!

— Книбуш свидетель…

— Чушь, Гензекен! Все чушь! Не захочет Книбуш быть свидетелем, если ему против барышни показывать придется!

Коротышка Мейер молчит, наконец-то он задумался. Потом замечает уже более робко:

— Но за что ему на меня злиться? Ведь у самого хвост замаран!

— Вот именно потому, что у него хвост замаран, он и зол на тебя, Гензекен. Он же боится, что ты проболтаешься…

— Насчет чего же это я проболтаюсь? Да я словечка не пророню про это окаянное письмо…

— Дело не только в письме, Гензекен! — восклицает она в отчаянии. — Тут еще эта штука, ну, путч этот!..

— Какой путч? — Он оторопел.

— Ах, Гензекен, не притворяйся, пожалуйста! Нечего тебе передо мной притворяться! Ну насчет путча, который вы готовите… лейтенант боится, что ты выдашь их!

— Так я же ничего не знаю об его дурацком путче, Мандекен! — вопит Мейер. — Даю честное слово, Мандекен! Я понятия не имею, что они там затеяли!

Она задумалась. Она почти верит ему. Но затем чутье подсказывает ей, пусть говорит что хочет, — ему все равно грозит опасность, и он должен сейчас же исчезнуть отсюда.

— Гензекен, — заявляет она очень строго, — это все одно, — знаешь ты на самом деле что-нибудь или не знаешь. Он-то думает, ты знаешь. И хочешь выдать его. И он бесится на тебя из-за письма. Он над тобой что-то сделать хочет, поверь мне!

— Ну, а что он может сделать? — спрашивает Мейер оторопев.

— Ах, Гензекен, да не притворяйся ты! Ты же отлично помнишь, и в газетах про это печатали, и снимки были, — все они в белых капюшонах, чтобы их не узнали, и они судят кого-то, а внизу подписано: суд фемы. Смерть предателям! Так, кажется?

— Но я же не предатель, — возражает он, только бы сказать что-нибудь, без убежденности.

А для нее вопрос уже не в этом.

— Гензекен! — молит она. — Ну почему ты не хочешь уйти отсюда? Он сейчас в деревне, на собрании, а ее я уж спроважу от окна. Сейчас тебе еще можно уйти — почему же ты не хочешь? Я не так уж тебе нужна, чтобы ты из-за этого оставался, ведь ты путался даже с этой Гартиг сегодня (она все-таки не удержалась, заговорила об этом, но тут же пожалела), — и подумай-ка, завтра возвращается ротмистр, а ты столько напакостил тут без него и в трактире нализался в рабочее время — отчего же ты не хочешь уйти по своей воле, ведь он тебя все равно вышвырнет!

— У меня ни гроша нет, — бурчит он. — Да и куда я пойду?

— Ну, ты можешь в одной из деревень устроиться, в гостинице, хоть в Грюнове — там есть чистенькая гостиница, я танцевала там. В воскресенье я свободна и приду тебя проведать. У меня есть немного денег, я принесу их тебе. И ты спокойненько будешь подыскивать себе новое место, в газете всегда объявления есть, только подальше отсюда.

— А я знаю, что в воскресенье кто-то будет сидеть в дураках, возражает он сварливо. — И денег он тоже не дождется!

— Ах, Гензекен, не будь ослом! Зачем же я стану предлагать тебе деньги, если не собираюсь прийти? Значит, ты уйдешь, да?

— Что это тебе вдруг приспичило отделаться от меня, кого ты уже себе присмотрела?

— А ты уж и ревность разыгрываешь — да, разыгрываешь, ведь ты на самом деле меня ни капельки не ревнуешь!

Он помолчал, затем спросил:

— Сколько у тебя денег?

— Да, немного, из-за падения курса. Но я могу и дальше давать тебе, теперь я позабочусь, чтобы барыня мне как следует платила. Говорят, в Бирнбауме уже выдают заработную плату рожью.

— Платить рожью?.. Да старуха скорей повесится! Ты всегда придумаешь глупости! — Он презрительно смеется, ему необходимо опять почувствовать свое превосходство над ней. — Знаешь что, Мандхен, лучше сбегай за деньгами немедленно. Не могу же я сидеть без денег в гостинице. А Вайо ты сейчас же спровадишь. Мне надо еще уложиться, как тут соберешься в потемках! О господи, — застонал он вдруг, — тащить до Грюнова два чемоданища — такую штуку только ты можешь придумать!

— Ах, Гензекен! — пытается она его утешить. — Все это не так страшно, лишь бы ты благополучно выбрался! Не забывай этого… А я помогу тебе тащить, сегодня я совсем не лягу. Утром с головы до ног вымоюсь холодной водой и буду свежа, как огурчик, думаешь — нет?

— Ладно, ладно, — заметил он ворчливо, — тебе бы только быть как огурчик, вот для тебя главное. Ну, ты идешь или не идешь?

— Да, сейчас иду. Только не сразу все делается, я должна еще барышню увести отсюда. И ты, правда, Гензекен, будешь поторапливаться? Я ведь не знаю, когда вернется лейтенант.

— Ах, этот! — презрительно бурчит Мейер-губан. — Пусть не задается! Как ты полагаешь, сколько оно длится, такое собрание? Уж, наверно, часа два-три! Особенно скоро крестьянам голову не заморочишь!

— Значит, торопись, Гензекен! — еще раз предостерегает его Аманда. — Я живо обернусь — целую, Гензекен!

— Ну уж катись, — отвечает он раздраженно, — тебе бы только лизаться, а у меня тут вопрос жизни и смерти! Все вы, бабы, таковы! Всегда на уме только эта их так называемая любовь! Все в одну точку метят!

— Эх ты, дурачок, — отвечает она и дергает его за волосы, "на этот раз ласково. — Я же просто рада, что ты уберешься отсюда! Наконец-то можно будет опять спокойно работать!.. Сумасшедшая это штука, но если уж она в тебя засела и нужно вечно смотреть да соображать… А кто ты в конце концов? Мразь и ничтожество. Думаешь, не знаю? Только ничего это не меняет, хоть и знаю, ведь жизнь — балаган, и ты в нем, верно, главная обезьяна…

Она чмокнула его, хотел он того или нет, и вышла из комнаты почти веселая, почти довольная.

Управляющему Мейеру недолго пришлось ждать, чтобы Аманда увела барышню с ее сторожевого поста. Он только мельком выглянул в окно в лунную ночь и, убедившись, что никого нет, включил свет. Будучи лишен всякой фантазии, он никак не мог представить себе грозившую ему опасность. Ведь до сих пор в его жизни все шло без сучка, без задоринки. Толстокожим легко жить… Все должно хорошо кончиться и теперь.

В сущности не такая уж плохая перспектива — пожить на чужой счет, а относительно будущего у него вдруг наметились даже кое-какие планы! Такой лейтенант может очень и очень пригодиться!

Сегодня ночью, до того как отсюда выкатываться, он должен еще кое-что сделать. В самом деле, надо поторапливаться. Но пока что ему еще трудно, голова еще совсем дурная, да и напялить на себя городскую одежду, верхнюю рубашку, воротничок и галстук — тоже не так-то легко. Его трясет озноб. "Верно, от эфира, — решает Мейер. — От вина меня еще никогда не трясло! Вот дерьмо!"