Смешенье (1-2) - Нил Стивенсон

– Если только вы не предложите теорию, которая исправит якобы найденные изъяны, вам следует умерить свои нападки.

– Я всё ещё развиваю мою теорию, господин Фатио, и может пройти долгое время, прежде чем её удастся проверить на опыте.

– Какая мыслимая теория сумеет объяснить различие между двумя планетами безотносительно их положения в абсолютном пространстве?

Разговор привёл к инциденту на снегу. Доктор Лейбниц под опасливым взглядом Фатио слепил руками снежок.

– Не бойтесь, господин Фатио, я не собираюсь его в вас бросать. Было бы очень любезно с вашей стороны сделать ещё два, размером примерно с дыню, как можно более одинаковых.

Фатио с неохотой присел на корточки и начал катать два одинаковых снежных кома, останавливаясь через каждые два шага, чтобы их подровнять.

– Они настолько неразличимы, насколько их можно было сделать в таких условиях – то есть замёрзшими руками и в сумерках, – крикнул он Лейбницу, который на бросок камня от него боролся со снежным комом больше своего веса. Не получив ответа, Фатио пробормотал: – Если не возражаете, я пошёл бы согреть руки – пальцы совсем не гнутся.

Однако к тому времени, как Николя Фатио де Дюилье вошёл в кабинет Лейбница, его пальцы гнулись вполне достаточно, чтобы вытащить листки, заложенные в китайскую книгу. Письмо от Элизы было необычно длинным и на первый взгляд состояло исключительно из легковесных описаний своих и чужих нарядов. Тем не менее сверху лежал ещё один документ, адресованный доктору, однако написанный его рукой. Загадка. Может быть, ключ в книге? Она называлась «И-Цзин». Фатио видел такую же в библиотеке Грешем-колледжа, когда Даниель Уотерхауз заснул на раскрытой странице. Листы были заложены на главе под названием: «54. Гуй Мэй: Невеста». Сама глава состояла из какой-то мистической белиберды.

Фатио положил листы на место и подошёл к крохотному оконцу. Лейбниц упёрся спиной в исполинский снежный ком и, толкаясь ногами, силился его опрокинуть. Фатио ещё раз обошёл комнату и порылся во всех больших стопках. Их было несколько: письма от Гюйгенса, от Арнольда, от Бернулли, от покойного Спинозы, от Даниеля Уотерхауза и от всех в христианском мире, в ком теплилась искра разума. Одну большую стопку целиком составляли письма от Элизы. Фатио выдернул из середины десяток листов, сложил их и затолкал в нагрудный карман. Затем вышел наружу.

– Погрели руки, господин Фатио?

– Ещё как, доктор Лейбниц.

Доктор расположил три снежных кома – один огромный и два маленьких неразличимых – на поле между конюшней, дворцом и арсеналом. Треугольник, образуемый комьями, был ничем не примечательный – ни равносторонний, ни равнобедренный.

– Не так ли умер сэр Фрэнсис Бэкон?

– И Декарт тоже – замёрз в Швеции, – бодро отвечал доктор. – И если Лейбниц и Фатио войдут в анналы вслед за Бэконом и Декартом, наша жизнь будет завершена достойно. А сейчас сделайте милость, встаньте рядом вон с тем комом и опишите ваши впечатления. – Он указал на маленький комок в нескольких шагах от Фатио.

– Я вижу поле, дворец, арсенал и будущую библиотеку. Вижу вас, доктор, возле большого снежного кома, а справа другой ком, поменьше.

– Теперь соблаговолите сделать то же самое от второго кома, который вы слепили.

Через несколько мгновений Фатио отозвался:

– То же самое!

– В точности?

– Ну, разумеется, есть небольшие отличия. Теперь вы, доктор, и большой ком – справа от меня, а маленький – слева.

Лейбниц, бросив свой пост, зашагал к Фатио.

– Ньютон сказал бы, что это поле обладает собственной реальностью, которая управляет комьями и определяет их различия. Однако я скажу, что поле не нужно! Забудьте о нём, думайте только о перцепциях комьев.

– Перцепциях?!

– Вы сами сказали, что когда стояли там, то воспринимали большой ком слева, далеко, а маленький – справа. Отсюда вы воспринимаете большой справа, близко, а маленький слева. Так что даже если комья неразличимы, а посему тождественны, в терминах внешних свойств – размера, формы, веса, когда мы принимаем в рассмотрение их внутренние свойства – то, как один воспринимает другой, – мы видим их отличие. А значит, они различимы! И более того, их можно различить без каких-нибудь отсылок к фиксированному абсолютному пространству.

Оба, не сговариваясь, уже шли к дворцу, который в сгущающихся сумерках казался обманчиво тёплым и гостеприимным.

– Сдаётся, вы наделяете каждый предмет во Вселенной способностью к восприятию.

– Если вы будете делить предметы на всё меньшие и меньшие части, то рано или поздно вынуждены будете остановиться и объявить: «Вот фундаментальная единица реальности, и вот её свойства, которыми определяются все прочие природные феномены», – сказал доктор. – Некоторые полагают, что эти единицы подобны бильярдным шарам, которые взаимодействуют через соударение.

– Я как раз собирался сказать: что может быть проще? Крохотные твёрдые кусочки невидимой материи. Это самая разумная гипотеза о сущности атомов.

– Не согласен! Материя сложна. Столкновения между частицами материи – ещё сложнее. Задумайтесь: если атомы бесконечно малы, не будет ли вероятность их соударения практически нулевой?

– В ваших словах есть резон, – сказал Фатио, – но мне не кажется, что проще наделить атомы способностью воспринимать и думать.

– Перцепция и мысль – свойства души. Считать, что фундаментальные кирпичики вселенной – души, не хуже, чем объявить их крохотными твёрдыми кусочками, которые движутся в пустом пространстве, пронизанном таинственными полями.

– В таком случае восприятие планетой Солнца и других планет заставляет её вести себя в точности так же, как если бы существовало «таинственное поле».

– Знаю, поверить трудно, господин Фатио, но в конечном счёте эта теория будет работать лучше.

– Физика в таком случае превращается в бесконечное летописание. Любой предмет во Вселенной отличается от любого другого предмета во Вселенной исключительностью своих перцепций всех остальных предметов.

– Если вы хорошенько задумаетесь, то поймёте, что это единственный способ их различить.

– Выходит, каждый атом или частица…

– Я зову их монадами.

– Монада в таком случае внутри себя – своего рода машина познания, бюхеррад-рад-рад-рад…

Лейбниц изобразил слабую улыбку.

– Её шестерни вращаются, как в вашей арифметической машине, и она сама решает, что делать. Вы ведь знали Спинозу?

Лейбниц предостерегающе поднял руку:

– Да. Но умоляю меня с ним не смешивать.

– Если позволите, вернусь к тому, с чего начался разговор. На мой взгляд, ваша теория допускает ту самую возможность, которую вы высмеиваете: а именно, что два золотых слитка могут отличаться один от другого.

– Любые два слитка отличны, но лишь потому, что, будучи в разных местах, обладают разными перцепциями. Я боюсь, что вы хотите приписать одному слитку загадочные свойства, которых нет у другого.

– Почему боитесь?

– Потому что следующим шагом