Том 3. Рассказы 70-х годов - Василий Шукшин

Он ходил долго. Он думал.

– С арестом я, кажется, подожду, – сказал он. – Вы знаете армянина, на углу тут сидит… чистильщик. Здоровый такой.

– Знаю, – сказал закройщик.

– Каждое утро будете подходить к нему и спрашивать: «У вас продается славянский шкаф из карельской березы?» Он будет ругаться и кричать – не обращайте внимания. Даже если полезет драться – терпите. Нам его надо расколоть.

– Я с такими делами не связываюсь, – решительно заявил закройщик. – Я не умею.

– Что значит «не умею»? Научим! Никто сперва не умеет – научим. Я терпел все ваши выходки – это, думаете, легко? – Расчет у ювелира, надо признать, был жестокий: вспыльчивый армянин показал бы такой «славянский шкаф», что закройщик всю жизнь потом помнил бы эту таинственную игру в разведчиков. – Спрашивать надо каждый день, но об этом ни-ко-му. Ясно?

Пока ювелир инструктировал закройщика, тому вдруг бросилось в глаза вот что: китель на ювелире явно не с его плеча. Профессиональный глаз портного не подвел.

– А попрошу документы! – сказал он. И встал.

– Молчать! – заорал ювелир и стукнул ладонью об стол.

– Нина, закрой дверь на ключ! – крикнул закройщик.

Ювелир хотел уйти со словами:

– Хорошо, мы потолкуем в другом месте.

И пошел было, но большой закройщик прыгнул на него, легко подмял под себя и заорал жене:

– Звони в милицию!

Маленький ювелир отчаянно боролся с закройщиком, но все напрасно.

…Ночь Андрей Иванович провел в вытрезвителе. Утром еще кое-как крепился, а когда их, человек двенадцать, повезли в закрытой машине в суд, сильно затосковал. Другие – хоть бы что, а он молчал. Особенно он боялся, что нарисуют его на доске «Не проходите мимо», напишут фамилию, имя… А у него дочь студентка. Хорошо ей будет смотреть на такого папашу?

Судили три женщины…

Кто был тут не первый раз, выходили из комнаты, где вершился суд, изумленные.

На вопрос: «Сколько вломили?» – только махали рукой:

– Под завязку.

– Что-то они сегодня… не в настроении, что ли, – сидели, толковали.

– Они в понедельник всегда так, – сказал один мрачный.

– Куринков! – вызвали.

– Эгей? – подскочил ювелир. – Иду.

Он вошел в большую комнату и, слегка поклонившись, вежливо сказал:

– Здравствуйте.

– Садитесь, – велели ему.

Куринков скромненько присел на краешек скамьи с высокой спинкой, устремил взор на судей – весь внимание.

– Вчера, восемнадцатого июня, вы, будучи в нетрезвом состоянии, надели не принадлежащую вам военную форму…

– Пошутил! – воскликнул ювелир. И хотел даже посмеяться, но у него вышло коротко и ненатурально. – Я вообще шутник большой. Бывает, соберемся у нас в мастерской – чего я только ни выделываю! Я в ювелирной мастерской работаю. Я вот вижу у вас колечко… – Ювелир хотел встать и поближе посмотреть кольцо на руке одной из женщин.

– Сидеть, – сказал ему старшина.

– Господи, чего тут такого? – негромко сказал ювелир. – Просто смотрю: неважно сделано…

– Вы признаете факт шантажа и запугивания с вашей стороны?

– Только не шантаж! – вскочил ювелир и даже протянул руку к судье. – Только не… это… не надо разных слов. Шутка – да, юмореска…

– Вы угрожали Трухалеву Илье Георгиевичу арестом?

– Ну, шутка, шутка!.. – Ювелир прижал руку к сердцу: – Ну, Трухалев шуток не понимает, но вы-то!..

– Сядьте, – опять сказал ему старшина…

Ювелир сел… И вдруг ему стало противно, что он трусит, юлит и суетится. Он как-то сразу устал и успокоился.

– Угрожал, – сказал он спокойно.

– Вы сознаете, что это… неумно по крайней мере? Что за мысль вам пришла – пойти арестовывать? Почему?

– Не знаю, – сказал ювелир. – Мне не нравится этот Трухалев. Вообще, чего тут много говорить? Давайте мне пятнадцать суток… и разойдемся, как в море корабли. – Ювелир смело посмотрел на старшину и даже подмигнул ему. Что на него такое нашло, непонятно. – Чего тут долго-то?

Женщина-судья серьезно смотрела на него.

– Только не надо, – сказал ювелир.

– Что «не надо»?

– Не надо меня пугать строгим взором. Прошу дать мне пятнадцать суток. Я все понимаю, всю карикуляцию.

– Почему вы решили, что именно пятнадцать?

– Вы же всем сегодня по пятнадцать даете.

Женщины тут же, не сходя с места, негромко посовещались, и судья объявила:

– Пятнадцать суток.

– О’кей! – сказал ювелир. И вышел в коридор к другим.

– Сколько вломили? – спросили.

– Пятнадцать, – сказал ювелир.

В эту минуту ему было все равно, даже хорошо, что пятнадцать, а то перед другими было бы неудобно. Он сел в пестрый рядок тех, кто уже получил свои «сутки».

– В понедельник к ним лучше не попадать, – опять сказал мрачный человек. Он тоже получил пятнадцать суток.

Ночью в бойлерной*

Сам Иван Максимович несколько нескромно называет себя – сантехник, а вообще он дежурит в бойлерной. Через двое суток на третьи выпадает дежурить в ночь. И как раз ночные-то смены он очень любит.

Домина, под которым бойлерная, огромный, сколько там людей разных!.. И вот – ночь: магазины закрыты, а кто-то, допустим, поругался с женой, кто-то затосковал так, что хоть криком кричи… Да мало ли! Куда человеку деваться с растревоженной душой? Ведь она же болит, душа-то. Зубы заболят ночью, и то мы сломя голову бежим в эти, в круглосуточные-то, где их рвут. А с душой куда? Где тебя послушают, посочувствуют? К дяде Ване, в бойлерную. Там у него уютно, тепло… Трубы, много труб, в трубах тихонько поет и потрескивает, как в печке. Огонек тусклый под потолком… Возле стены, в нише, удобный лежак, старенький тулуп раскинут, подушка.

В эту ночь Максимыч и не пробовал ложиться. Он сидел у самодельного крашеного столика и задумчиво постукивал пальцами в столешницу. Лицо у него тоже задумчивое… Лицо у него – доброе, смышленое, немного усталое, но бесконечно доброе, в глазах, в морщинках вокруг глаз – столько терпения, покоя, столько мудрости житейской, что – куда же и спускаться с больной-то душой? К нему и спускались.

Первым пришел крупный мужчина Пилипенко. Он был седовлас, сыт, колыхал запахом одеколона и дорогих сигарет. Но был он мрачен, встревожен… Ему было тяжело, грустно.

– Здорово, Максимыч, – сказал Пилипенко и сел на свободный хилый стул.

– Здорово, Николай Семеныч, – откликнулся Максимыч.

Некоторое время молчали.

– Душа? – спросил Максимыч.

Пилипенко очнулся от тяжких дум, вздохнул.

– Тут, брат… и душа, и тело, все вместе, – сказал он. – Есть что-нибудь?

– А как же. – Максимыч встал и пошел в угол куда-то. – Коньячку? – спросил оттуда. – Или водки?

– Давай коньячку, – сказал Пилипенко. И огляделся кругом. – Хорошо тут у тебя… В напарники возьмешь?

Максимыч тихо посмеялся.

– Чего смеешься?

– Да насчет напарника-то… Тут, Семеныч, оклад не тот.

– Нет больше окладов, – жестко сказал Пилипенко. – Конец окладам.

Максимыч от изумления даже остановился с коньяком в руках.

– Неужели разжаловали?

– Поперли, а не разжаловали.

– Как же это?

– Наливай, – махнул Пилипенко; ему было худо, так худо, что и говорить не хотелось.

Максимыч стал молча разливать коньяк по рюмкам; он не лез с расспросами, когда человеку худо. Захочет – сам скажет.

– Уволили, – сказал Пилипенко. – Дадут, конечно, какую-нибудь должностишку, но… Нет, ей-богу, мне у тебя нравится. Сколько ты получаешь? Хотя… чушь все это. Давай.

Они выпили по целой рюмке и заели лимончиком, который тоже случился у «сантехника» Максимыча.

– Одного не понимаю! – горестно воскликнул Пилипенко. – Не справляюсь – так и скажи! Скажи! Зачем же… предлог какой-то искать: скажи прямо, я пойму. Нет!.. – Пилипенко крепко стукнул большим кулаком себя по колену. – Надо обязательно предлог найти. – Он встал было, но тут же сел. Велел: – Налей еще по одной. – Когда он сел с маху, хиленький стул опасно треснул под ним; нет, этому человеку можно, конечно, прямо в глаза сказать: «Ты не справился» – в обморок не упадет. Странно, что такой огромный мужик – «не справился».

– Какой же они предлог нашли? – спросил Максимыч.

– Самый что ни на есть дурацкий: злоупотребляете служебной машиной.

– Жена куда-нибудь ездила? По базарам небось?

– Да нет, сам: вызвал в воскресенье и просто так проехал километров полтораста по северной дороге – вздохнуть пару раз свежим воздухом. Вздохнул!..

– А шофер наябедничал, – догадался умный Максимыч.

– Ну да… расписал. Писака. А если мне сосредоточиться надо? Если мне в движении лучше думается?..

– Да сел бы вон на любую электричку, – простодушно сказал Максимыч, – и сосредотачивайся сколько влезет. Вы вот, начальство… тоже какие-то дурные бываете: нет чтобы скромностью своей в нос людям тыкать: вот вам, глядите: большой человек, а со всеми маленькими здороваюсь. А где так и остановись, спроси: «Как дела?» Тебе эти его дела… сто лет снились, а ты все равно спроси. – Максимычу хотелось как-нибудь помочь большому Пилипенко, но он и досадовал на него, что тот не смог удержаться на добром месте – слетел. – Мало того, ты еще головой вот так вот покивай: так, так, мол. Но вы ведь… До вас ведь не допрыгнешь! – вовсе с досадой закончил Максимыч. И налил еще по полной рюмке. – Давай. Не горюй особо-то…