Социология вещей (сборник статей) - Коллектив авторов

То, что этот тип «интерпретации» фальсифицирует саму идею конструктивизма, исследования науки обнаружили довольно быстро (хотя здесь мне, видимо, следует говорить за себя). Во-первых, как можно с помощью якобы прочной субстанции социальных отношений объяснять факты природы? Разве факты, открытые социологами и экономистами имеют больше веса, чем факты, созданные химиками, физиками или геологами? Что-то непохоже. «Объясняющее», очевидно, не объясняет «объясняемого». Еще более важным представляется вопрос: возможно ли использовать однородный материал всесильного «общества» для рассмотрения потрясающего разнообразия науки и техники? По меньшей мере, в нашем небольшом лагере исследователей науки и техники конструктивизм привел к формулировке программы, совершенно отличной от программы критической социологии. Наша цель была далека от попыток объяснить «прочные» факты естественной науки «непрочными» фактами социологии. Она определялась стремлением понять: как наука и техника поставляют ингредиенты, необходимые для сотворения и сохранения общества. Это был единственный способ вернуть слову «конструкция» одно из его исходных значений, подчеркнуть коллективный процесс создания прочных строений посредством мобилизации и координации разнородных элементов (Haraway 1999; Pickering 1995; Rheinberger 1997; Knorr-Cetina 1999; Latour 1999a).

В двух вещах исследования науки не нуждались совершенно: они не собирались подменять то волнующее, что они открывали, гомогенным, никем не созданным, всеохватным, неподсудным «обществом», равно как и никем не созданной, всегда-уже-имеющейся, неподсудной «природой». Поэтому исследованиям науки пришлось воевать на два фронта. Во-первых, они сражались с критической социологией, наследниками которой их по ошибке считали (как будто исследования науки попросту применили социологический способ интерпретации, опробованный в сферах права и религии, к науке и технике). Во-вторых, им пришлось выдержать натиск «фундаменталистов от природы», полагающих, что факты таинственным образом выпрыгивают из ниоткуда[250]. Если «социальное» означает материал, из которого сделаны «научные вещи» (этот взгляд, по моему глубокому убеждению, никто никогда не защищал), или некий крепкий каркас, обеспечивающий долговечность и прочность научных фасадов (как все еще верит большинство, включая Хакинга с его «социальными типами») – лучше обойтись вовсе без данного понятия. По этой причине я и стер прилагательное «социальное» из названия моей первой книги, оберегая чистоту слова «конструирование». Ведь благодаря исследованиям науки это слово стало обнаруживать свою связь со строительными метафорами – начали появляться «история», «прочность», «разнообразие», «неопределенность», «разнородность», «рискованность», «хрупкость» и т. д. Очевидно, «социальное» не относилось к материалу, из которого сделаны все прочие вещи (в чем их можно было бы критически обличить). Оно относилось к ассоциации источников множества относительно прочных компонентов. Социальные науки рассматривались не как науки о социальном, но как науки о гетерогенных ассоциациях (Tarde 1999; Latour 2002a).

Конструктивизм похож на слово «Республика»: чем больше прилагательных к нему добавишь – «социалистическая», «исламская» – тем хуже оно становится.

Неверное распределение ролей: творцы и их творения

Однако и после того как слово «социальная» вычеркнуто, проблема конструкции остается острой. Дело, очевидно, не в наследстве, оставленном критической социологией, не в недостатках наших собственных исследований случаев (case studies) и не в продолжительности «научных войн». Проблема коренится во внутреннем механизме самой конструкции. Трудности конструктивизма обусловлены невозможностью объяснить построение чего бы то ни было – даже простейшей лачуги – с помощью строительной метафоры в том ее виде, который общественные науки ей придали. В ней непригодно все: роль, данная строителю, или создателю, роль, написанная для материальных сущностей, роль прочной и долговечной, необходимой или, наоборот, случайной постройки, образ ее исторического или внеисторического характера. Если бы каменщик, архитектор, или Поросенок захотели что-нибудь построить, руководствуясь конструктивистской теорией деятельности, сооружение было бы обречено.

Попробуем измерить глубину неадекватности понятия «конструкция», даже если после этого спасение конструктивизма окажется еще более безнадежным. Во-первых, сомнительна роль, которую конструктивизм отводит создателю (maker). Подразумевается, что создатель – это агент, который сам руководит собственными действиями. Я использую нейтральный термин «агент», потому что в роли архитектора-строителя могут выступать не только люди, но и общество, природа, силовые поля или структура. Когда мы говорим: «это конструкция», мы имеем в виду: «это было построено некоторой действующей силой (agency)». Теперь возникает вопрос: что собой представляет эта сила? Если мы согласимся, что она – всемогущий творец (creator), управляющий всем, что создано из ничего, тогда мы, конечно, не сможем достичь реалистичности в описании процесса построения настоящего сооружения. Даже если некоторые архитекторы склонны отождествлять себя с Богом, они не настолько безрассудны, чтобы утверждать, что творят ex nihilo (Yaneva 2002). Наоборот, рассказывая о собственных достижениях, архитекторы не скупятся на разные словечки для разъяснения процесса строительства. Они толкуют о том, как «пришли» к решению, как им «мешали» другие постройки, как их «ограничивали» заинтересованные лица, как они «руководствовались внутренней логикой материала», «были вынуждены учитывать» условия местности, «вдохновлялись» идеями коллег, «считались» с состоянием архитектурного искусства и т. д. (Koolhas and Mau 1995). Ни один архитектор – даже самый передовой и смелый – не является Творцом в той степени, в какой является им Господь. Архитекторы стараются подчеркнуть именно «восприимчивость к разным ограничениям, из которых рождается и начинает жить самостоятельной жизнью проект». И если мы внимательно вслушаемся в их наиболее скромные высказывания, значение «действующей силы» перейдет от «всемогущего создателя» ко множеству «вещей», «агентов» и «актантов», с которыми они разделяют ответственность за совершаемые действия.

Если же вместо архитекторов, этих «свободных» художников современности, мы возьмем инженеров, то коннотации слова «создание» (making) еще быстрее заставят нас перейти от создателя к материи. Когда инженеры объясняют принятие практических решений в непредвиденных ситуациях, они делают акцент именно на воспитании чуткости к неожиданным свойствам и особенностям материалов. Им и в голову не придет рассматривать себя в качестве наивных детей, которые думают, что весь мир подчиняется их капризам[251]. А вот на что слово «создание» вообще не указывает – так это на полновластного актора. Критическая социология парадоксальным образом использует понятие конструкции. С его помощью она доказывает, что вещи суть не простые и естественные данности, что они – продукт некоторого рода человеческой социальной изобретательности. Однако чуть только покажется метафора «производства» (making), «создания» (creating), или «конструирования», как сразу же на первое место выходят разного рода актанты, с которыми производитель, создатель, или конструктор должен разделить деятельность, и над которыми он никогда не властен в полной мере. В конструктивизме интересно именно отрицание того, что на первый взгляд содержит в себе данное понятие: не существует такого производителя, создателя или конструктора, о котором можно было бы утверждать, что он властвует над материей. Обнаруживаемая здесь неопределенность охватывает и то, что строится, и того, кто ответствен за неожиданное возникновение новых свойств подручных материалов.

Абсурдно использовать слово «конструктивизм» без учета этой неопределенности, играющей столь важную роль в процессе строительства.

Второй неудачей конструктивизма является концепция «строительного материала». Если портрет строителя был написан нереалистично, будьте уверены, что и образ материала выйдет довольно бледным. Эти образы тесно связаны между собой, как мы увидим далее. Конструктивистские сценарии предписывают вещам только три роли: роль напористой безудержной слепой силы, роль опоры для прихотливой человеческой изобретательности и роль источника некоторого «сопротивления», оказываемого действиям людей. Первая роль взята из сценария «творения ex nihilo», только вывернутого наизнанку: вещи в нем наделяются той же неправдоподобной способностью, которая ранее приписывалась их создателю; они выступают в качестве абсолютной силы, все себе подчиняющей. Вторая роль исключает саму возможность «агентности» вещей – созидающий и абсолютно свободный человеческий разум придает им многоразличные формы. Третья концепция вещей отличается от предыдущей лишь добавлением некоторой толики сопротивления, достаточной для того, чтобы преподнести создателю небольшой сюрприз, тогда как сам создатель (непременно «он») остается полновластным хозяином материи. И для завершения этого грустного перечня добавим сюда еще комическую роль вещей-существующих-только-ради-того-чтобы-доказать-что-мы-не-идеалисты. Подобная роль была впервые предписана вещам Кантом, и с тех пор много раз воспроизводилась философами вплоть до Дэвида Блура включительно: вещи существуют, но лишь в жалком образе молчаливых стражей, держащих щит с девизом: «Мы отрицаем, что мы отрицаем существование внешней реальности» (Bloor 1999). Видимо, это единственная роль, которой заслуживают несчастные «вещи в себе».