Россия в глобальном конфликте XVIII века. Семилетняя война (1756−1763) и российское общество - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внешне один гусарский полк должен был отличаться от другого расцветкой обмундирования; это правило, ставшее общепринятым во всех европейских армиях, кроме французской. Отсюда же практика (у несведущих) называть гусарские части по самому броскому цвету их униформы. Страницы документов и мемуаров пестрят «белыми», «синими», «черными», «желтыми» и еще Бог весть какими гусарами; в бумагах периода Семилетней войны нам встретилось интересное выражение: «гусарские разных платьев эскадроны»[865]. В российском гусарском корпусе у старых полков на рубеже 1730–1740‐х гг. сложился у каждого свой мундирный «калибр» (так они это величали); истоки его пока неизвестны. Одежда от подряда к подряду сохраняла основные цвета; менялась лишь декоративная отделка. Как уже сказано, государство настолько не вмешивалось в вопросы гусарского обмундирования, что чиновники Военной коллегии толком не знали, какой мундир носит в данный момент тот или иной полк, и обращались за справками к гусарским офицерам, прибывавшим в коллегию по служебным делам[866]. С новыми гусарскими формированиями, появившимися в 1750‐х гг., ситуация принципиально иная. Большинству из них цвета униформы были регламентированы указами Правительствующего сената и Военной коллегии (или как минимум прошли казенную апробацию). Для гусарского мундира свойственны яркость красок, контрастные сочетания темных и светлых колеров[867], а живописность покроя этого платья снискала ему общеевропейскую известность, впоследствии же сделала гусар буквально притчей во языцех (на здешней почве – от афоризмов Козьмы Пруткова до анекдотов).
В характере, образе поведения гусара культивировались лихость, бравада, отчаянность сорвиголовы. Вербовка гусар совершалась «публично, при трубах и прочих музыках и напитках, по их гусарскому обычаю» (как растолковывал российскому командованию в 1733 г. майор Сербского гусарского полка Живан Стоянов)[868]. С шумством и музыкой начиналась гусарская служба и так же стремилась продолжаться. Смаковавшиеся гусарскими поэтами попойки и кутежи отнюдь не выдумка, равно как и уверенность, что залихватское «качай-валяй» в боях все спишет и компенсирует любые изъяны. В ротах, по свидетельству Симеона Пишчевича, наличествовали капитанские и офицерские шинки, где гусар поощряли напиваться (а полковник держал лавку, где пропитые мундирные и амуничные вещи можно было втридорога возобновить). В документах военно-походной канцелярии генерал-майора графа Г. К. Г. Тотлебена, в Семилетнюю войну командовавшего легкими войсками, неоднократно упоминается «гусарский рынок» (по сути, толкучка), где наверняка тоже не было недостатка ни в «музыках», ни в «напитках»[869].
«Гусар ежели во фрунте пьян и валяется с лошади, – продолжает Пишчевич, – или растрепан и неопрятен, то также не взыскуется, и чем был гусар грубее в речах и всегда на пьяную руку отвечал, тем больше почитался храбрее». Вообще, зарисовки, оставленные Пишчевичем, наводят на мысль, что «природным» гусарам чертовски славно жилось в России, как их при этом ни оценивай: «Мне случилось при преходе полка на свои квартеры на марше видеть, что гусаре из фрунта скачут на лошадях на выпередки мимо полковника, а он их выхваляя, как храбры и проворны в езде, и нимало в том не запрещая; мне то чудно показалось, дерзнул было за то гусар штрафовать, но как сказано, что мне в том нет надобности возбранять, яко они на своих собственных лошадях ездят. А мало затем погодя, при проезде чрез деревню, вижу, что также из фрунта остаются гусаре при кабаке вино и пиво пить, то и в том сказано, чтоб у них не трогать, они де приедут. Офицеры тоже от фрунта и от мест своих отлучаются, ездят по сторонам с собаками, кричат и тровут зайцев, и то нет ничего»[870].
Нет дисциплины, зато есть сведения, что гусарские шалости – в жизни далеко не тот милый антураж из оперетт и водевилей. В 1749 г., когда Венгерский полк становился на винтер-квартиры в Корыстинской (Коростынской) волости, местный волостной управитель предупреждал квартирьеров, «чтобы гусары на квартирах стояли тихо, понеже де от него обывателям приказано, ежели гусары ссоры и драки с обывательми чинить станут, или кто за саблю из гусар примется, таковых бить до смерти»[871]. Страхом и ненавистью веет от этого недвусмысленного предупреждения. Гусарская часть – в силу своих особенностей, да еще при слабой команде – вполне могла стать грозой для местного населения (в дни мира). А уж во время войны известно немало инцидентов, когда несчастные жители вынуждены были искать себе защиту «от жестоких казацких и гусарских поступок» (в том, что касалось мародерства, «регулярные» гусары не отставали от «нерегулярных» казаков)[872]. Это действительно не ради красного словца. Даже без обращения к архивным свидетельствам можно прочитать у того же Пишчевича о ссорах, драках и поножовщине его «подкомандных» гусар (пока он не привел их в порядок) и что «бывало иногда, как между собою, напившись пьяные, подерутся, то со страху обыватели из села вон бегут, а другие запирались в домы свои»[873]. Другой пример: в годы Семилетней войны под Ригой формировался так называемый Желтый гусарский корпус – от него страдала вся округа, включая соседнюю Курляндию, земское правительство которой в феврале 1761 г. настоятельно потребовало, «чтоб тамошние земли от желтых гусар никоим образом впредь обеспокоиваны не были»[874].
Деньги, деньги и еще раз деньги. Много высокопарных слов было произнесено сербскими и прочими выходцами о ревности к православию, к православной империи, к императорской службе и новому отечеству (искренних слов по преимуществу), но без денег ничего не работало. Гусарам нужны были деньги – «затяжные», «полутяжные», «четвертные», «третные», «порционные», «рационные»; в счет обещанной «протекции», в счет компенсации за покинутое на родине имущество, в награду за усердие и храбрость; чтобы не претерпеть обиду, получив меньше своей братьи, etc., etc., etc. Невыплата или недовыплата денег запускали разрушительные механизмы – ослушание приказов, дезертирство (ведшее к невосполнимым убыткам, потому что беглецы «сносили» свои и чужие дорогостоящие мундиры, амуницию; уводили лошадей). Российский генералитет, командуя гусарами, всегда держал в уме, что эти вольные люди в случае чего могут и перейти к неприятелю[875].
Как итог: гусары в русской армии 1‐й половины XVIII в. были заметным явлением. При всех своих минусах и относительной малочисленности (в 1740‐х гг. – 2–2,5 тысячи гусар; в Семилетнюю войну – около 5000) немногие стоили многих. По частоте упоминаний, по степени присутствия в любом сколько-нибудь значимом военном событии гусары иногда кажутся вездесущими. Непременные участники каждой войны; первые при наступлении армии и последние в арьергарде – при отступлении (как и
