Честь - Григорий Медынский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Антон надоел Кириллу Петровичу вопросами – когда будет суд? Ему казалось, что он спрашивает редко и между прочим, но так ему только казалось. А Кирилл Петрович понимал нетерпение своего воспитанника и делал вид, как будто бы не замечает его настойчивости.
Вместе с Антоном к досрочному освобождению представлялся и Слава Дунаев.
Для Антона освобождение было рубежом, заглядывать за который у него не хватало сил, – резало глаза. А Славик шел на волю с твердой и ясной целью: стать воспитателем.
И он будет, он обязательно будет воспитателем, у него и в характере необходимые для этого черты: и душевность, и твердость, и общительность – цельная натура, «натуральная».
Одно только смущало Славика: ну-ка, не примут его в школу для воспитателей. Кто возьмет на себя ответственность? Была у него тайная надежда только на начальника, Максима Кузьмича.
И они ждали, два друга, и в этом ожидании еще более сдружились – скорей бы!
А дело шло: на ребят готовились характеристики, обсуждались на учебно-воспитательском совете, – все ждали приезда суда. И вот назначена дата и – последняя бессонная ночь.
И в эти бессонные часы родилось заявление, с которым Антон хотел обратиться к суду.
«Написать эти строки заставила меня моя совесть. Пишу их потому, что хочу честно, глядя в лицо правде, отказаться от всего, что позорит человека и мешает ему по-человечески жить.
Право, не знаю, с чего начать. Я не ищу никаких оправданий. Никто не виноват в том, что я не мог выработать в себе характер, будучи на свободе. Никто не виноват в том, что я никого не слушал и, мало что понимая, натворил гадких вещей. И я рад, что меня вовремя остановили в моих заблуждениях. А что могло бы быть, если бы этого не случилось?
Теперь я все понял и решил твердо и бесповоротно стать на тот путь, по которому идут все честные люди нашей страны, труженики, борцы за коммунизм. И я прошу: поверьте мне. Дайте мне возможность отдать все мои силы для этого великого дела. Я клянусь: все надежды, которые на меня возложат, я оправдаю, никого не подведу и честь советского человека никогда в жизни не замараю.
Прошу вас – не останьтесь безучастными к моей просьбе. Трудно дальше терпеть и ждать».
Антон показал написанное Кириллу Петровичу, но тот посоветовал заявление суду не показывать.
– Скажи сам. Скажи то же самое, но своим, живым словом. Живое слово лучше.
Антон так и поступил.
Как на иголках он сидел все время, пока разбирали другие дела, прислушивался и присматривался, как ведут себя ребята, как решает суд. Вот Ткаченко попробовал скрыть первую судимость и этим поставил под сомнение свою искренность. Вот Афонин, объясняя свое преступление, сказал: «Был сильно пьян». – «Значит, что же – каждый пьяный должен быть грабителем?» – спросил прокурор. Вот Дорошевич забыл число участников, забыл, когда было совершено преступление. «А разве это можно забыть? – спросил судья. – Значит, их так много было, твоих преступлений, если забыл».
Антон рассказал о себе все. С замиранием сердца он слушал речь прокурора, слова Кирилла Петровича, который от имени колонии выступал в качестве защитника. Особенно волновался Антон, когда ждал ответа Кирилла Петровича на вопрос судьи.
– А вы уверены в Шелестове?
– Вполне! – сказал Кирилл Петрович так твердо, что Антону захотелось тут же броситься ему на шею.
О том, как Антон ждал определения суда, нечего и говорить. О том, как выслушал его, – тем более: Шелестова Антона Антоновича – досрочно освободить, Дунаева Владислава Семеновича – досрочно освободить… Всего выпускали семь человек.
И тут же, в этот день, – «бегунок», обходной лист: в санчасть, в библиотеку, в мастерскую, всюду, куда положено, наконец, последнее – к начальнику службы надзора и – полная свобода.
В хлопотах она пришла совсем неожиданно. Антон даже растерялся – он не успел проститься с ребятами, для входа в колонию уже нужно брать пропуск. И вот он прощается, жмет руки, записывает адреса.
А вот – линейка, торжественная линейка, посвященная проводам: рапорт, «под знамя колонии», гимн – все как обычно. Только теперь это последняя линейка. И Антон рядом со Славой последний раз стоит в строю.
Вот начальник, Максим Кузьмич, в парадном мундире, с орденами, читает вслух определение суда и называет фамилии:
– Шелестов Антон Антонович!.. Дунаев Владислав Семенович!..
Антон, Славик, все семь человек выходят из строя и становятся перед ним.
– Поздравляю вас, товарищи, бывшие воспитанники, ныне свободные граждане Советского Союза, и желаю вам честно блюсти свое имя и трудиться на благо нашей великой родины!
Максим Кузьмич каждому пожимает руку, затем все освобожденные по очереди выступают перед строем и торжественно обещают честно трудиться. Снова гремит музыка, и под звуки марша шеренга счастливых уходит за зону.
Свобода!
У штаба их ждет машина, и сопровождающий Вика-Чечевика – дядя Харитон – повезет их на станцию, там купит билеты и вручит каждому.
Свобода!
И вот стучат колеса, и с соседями можно разговаривать как с равными, за окнами проносятся поля, леса, колхозы – пространства родины, а мысль спешит в Москву, где ждет мама, родной дом и… Получила ли мама телеграмму? Встретит ли? Может быть, даже Марина придет на вокзал? Нет, зачем мечтать о невозможном?
И вот Москва, перрон, толпа встречающих в среди них… среди них… Неужели не получила телеграмму?
– Мама!
35
Свобода!
Вот она – уже настоящая, полная. Москва – кипящая, бурлящая, сверкающая огнями. Улицы. Небо. Метро. Дом. Комната, где они будут жить с мамой вдвоем.
– Ну, еще раз здравствуй!
И хорошо, что мама наконец ушла от этого Якова Борисовича.
Разговоры, рассказы, планы.
– Никаких планов. Пока живи и отдыхай.
– Что ты, мама? Какой там отдых? Скорей прописаться. Пропишут ли?
– Почему не пропишут? Пропишут! А тогда и об институте будем думать, обо всем.
– Нет, мама! Я – слесарь. Я на работу буду устраиваться.
Так начиналась новая жизнь.
Антон стал другим, совсем другим, неузнаваемым – он рано вставал, быстро одевался, умывался, убирал постель, делал гимнастику, словно боясь растерять заряд, который получил в колонии. А когда Нина Павловна мельком заметила, что пора бы замазывать на зиму рамы, Антон тут же вызвался:
– Рамы? Ну, что ж! Сегодня замажу.
А придя с работы, Нина Павловна увидела, что не только рамы замазаны, но и пол в комнате натерт до блеска.
Антон брался за все и готов был, кажется, помогать во всем. Однажды она рассердилась, когда Антон вздумал чистить картошку.
– Уйди! Это совсем не мужское дело. Ни к чему!
Антон смеялся и, смеясь, рассказывал о тех многих работах, которые ему приходилось выполнять в колонии.
Нина Павловна была счастлива, видя радостное настроение сына. Это был лучший подарок, который она могла получить к Октябрьским праздникам, о чем и написала в своем благодарственном письме Кириллу Петровичу. Поэтому ее очень встревожило, когда у Антона вновь стали появляться иногда приступы грусти или он приходил домой расстроенный и какой-то поникший. На ее расспросы он отвечал коротко и неохотно:
– Так, мама!.. Пустяки!
Но Нина Павловна все-таки допыталась, что не так гладко и не так просто началось вхождение Антона в жизнь. Вот его встретила мать Толи Кипчака и, узнав, сказала: «Что, бандит? Вернулся?»
– А меня, мама, в колонии ни разу бандитом не назвали, – говорит Антон, и губы у него дрожат.
– Ничего, сынок! А ты не обращай внимания. Мало ли что глупая женщина может сболтнуть!
– Но она совсем не глупая! Ведь я действительно бандит!
– Не говори ерунды, Антон!
А разве это ерунда? Ведь это было! Было!
Вот он на улице столкнулся с Володей Волковым. Он когда-то пробовал помогать Антону по математике, но из этого ничего не вышло. И вот они встретились лицом к лицу, а Володя «не узнал» Антона, отвернулся. Было очень больно, но Антон ничего не сказал маме, он решил: «Ну, что ж! Значит так и нужно!»
А вот другая встреча, совсем неожиданная. Антон идет по улице, наслаждаясь тем, что может остановиться когда угодно и где угодно, поглазеть на богато обставленную витрину, зайти в музыкальный магазин и прослушать любую пластинку, взять билет в первое попавшееся кино и просмотреть картину. Свобода! И вдруг он слышит окрик:
– Эй ты, Цыпа!
Антон вздрогнул от этой своей прежней клички, сразу напомнившей ему старые, как будто бы ушедшие в вечность времена. Перед ним был Вадик, такой же краснолицый и толстоватый, с дерзкими, смеющимися глазами.
– Освободился тоже? Давно?
– Нет, недавно, – ответил Антон, не зная, как себя держать.
– Ну как, в темпе? Что о ребятах знаешь?
– Ничего не знаю… И знать не хочу!
– Ой ты? – пренебрежительно сказал Вадик. – Небось в активе был?
– В активе. А ты? – спросил Антон.
– Конечно!.. Ну ничего оправдаюсь.
