Можайский — 1: начало - Павел Саксонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Дело в том, что Михаил Георгиевич к этому часу должен уже был разобраться с некоторыми… гм… важными деталями, относящимися до жертв, и сообщить в участок, но мы не подумали… не учли, что никого, кроме дежурного, в участке нет! А тут еще эта задержка с Молжаниновым… Нет, Сергей Эрастович, что вы: я понимаю вашу обеспокоенность. Всё это и впрямь настолько из рамок вон, что… да, вот именно. Чулицкий прямо сейчас производит аресты заказчиков…
Молжанинов побледнел еще больше. «Брут», оторвав руки от столешницы, сделал шаг к краю стола. И то, и другое обстоятельства от внимания Вадима Арнольдовича не ускользнули.
— … а Сергей Ильич — у брандмайора. К сожалению, не обошлось без подопечных Митрофана Андреевича.
«Брут» сделал еще один шаг. Вадим Арнольдович, не отрывая трубку от уха и губ, сделал шаг ему навстречу. «Брут» замер.
— Юрий Михайлович занят розысками одного из фигурантов… как его имя? Сергей Эрастович, предупреждаю… имя очень известное… Куда там… Это — барон Кальберг, Сергей Эрастович… Вот так вот, да!
Из трубки — великолепно слышимый всем — раздался самый настоящий вопль: очевидно, Зволянский, говоря мягко, не ожидал услышать такую фамилию.
— Всё будет в рапорте, не сомневайтесь, Сергей Эрастович!.. Да, я подожду.
Вадим Арнольдович, каким-то происшествием вынужденный прервать разговор и ждать, когда Зволянский освободится, решился на поступок, объяснить побудительный мотив которого он и сам впоследствии толком не мог. Положив трубку на стол, он поймал глазами взгляд «Брута» и — так, словно Молжанинова в кабинете не было — обратился к нему с упреком:
— Вижу, мой старый друг, что и ты в этом деле погряз по самые уши! Ну, говори: чем именно ты занимался? Может быть, это ты непосредственно подыскивал клиентов? Нет? Тогда — внешнее руководство?
«Брут» был бледен: еще более даже, чем бледен был Молжанинов. Но на каждое предъявляемое ему Вадимом Арнольдовичем обвинение он отрицательно качал головой, причем — и это самое невероятное! — Вадим Арнольдович видел искренность в его отрицании!
— Но уж в курсе-то дела ты точно был?
«Брут» — на него было жалко смотреть — сник совершенно, и вот это-то ясно свидетельствовало: да, уж о чем — о чем, а о творимых злодействах он знал.
— И ты не донес на этого паразита? — Вадим Арнольдович презрительно кивнул в сторону совсем — несмотря на внушительные размера тела! — утонувшего в кресле Молжанинова.
«Брут» вскинул голову и, чуть ли не ломая руки, воскликнул:
— Да не мог я донести! Никак не мог! Ведь я…
Молжанинов вдруг вынырнул на поверхность, наклонился вперед и рявкнул:
— Замолчи!
«Брут» обернулся на окрик:
— Но Семен Яковлевич!
— Молчи, дурак!
— Так ведь пропало всё! Как же вы не видите?
Молжанинов из бледного сделался пунцовым. Вадим Арнольдович следил за этой неожиданной перепалкой с удивлением: тут явно было что-то не так. Но что?
— Семен Яковлевич, — «Брут» умоляюще сложил руки, — если я сдамся сам…
Молжанинов поднялся из кресла и, к ужасу Вадима Арнольдовича, почти неуловимым на глаз жестом выхватил откуда-то револьвер:
— Если ты не замолчишь сам, я заставлю тебя замолчать, дурак несчастный! Не понимаешь что ли, им, — кивок в сторону Гесса, но обобщающий, имеющий в виду полицию вообще, — ничего не известно?
— Но… — «Брут» явственно растерялся и начал переводить взгляд с Вадима Арнольдовича на Молжанинова и обратно.
— О том — ничего.
— Все равно: лучше не рисковать. — «Брут» определился. — Лучше уж я один отправлюсь на каторгу!
— Аркаша! — Вадим Арнольдович совсем перестал что-либо понимать. — Ты о чем?
— Вот видишь! Он ничего не знает! Молчи!
Молжанинов, буквально подпрыгивая с одной ноги на другую и размахивая руками, явно старался достучаться до разумного, логического начала в «Бруте». Но «Брут», как сказали бы ирландцы, был уже фэй[157]. Бэнши[158] уже пропела под его окном. И всё, что оставалось «Бруту», это — умереть.
Поняв, что решившегося говорить «Брута» уже не остановить, Молжанинов перестал суетиться и, щелкнув — взведя его — курком, вытянул руку с револьвером в направлении управляющего и нажал на спусковой крючок.
Раздался выстрел. Произошло это на удивление без трагизма и грохота: во всяком случае, так показалось Вадиму Арнольдовичу.
«Брут», которому пуля попала точно в висок, повернулся вокруг своей оси и рухнул на пол.
Молжанинов, не глядя ни на труп, ни на Вадима Арнольдовича, аккуратно положил револьвер на стол и снова уселся в кресло. При этом на губах Молжанинова появилась ироничная улыбка, а его лицо, еще недавно то бледное от страха, то красное от гнева, просветлело и умиротворилось в отрешенном от всего выражении.
Из телефонной трубки понеслись неразборчивые восклицания. Вадим Арнольдович, все еще не веря в произошедшее или, что будет точнее, воспринимая произошедшее заторможено, взял трубку и прислушался:
— Я получил записку от Чулицкого! Не трогайте Молжанинова! Вы слышите, Гесс? Не трогайте его!
Вадим Арнольдович, едва не плача — понимание произошедшего наконец-то настигло его, — ответил просто и без затей:
— Поздно, ваше превосходительство… поздно. Он только что убил человека.
36
Николай Вячеславович Любимов, управившись, как он и обещал, за час или около того с составлением списка пожарных чинов, замешанных в деле «Неопалимой Пальмиры», вышел из участка с таким расчетом, чтобы ровно к десяти быть на Большой Морской: у Митрофана Андреевича.
Дом, к которому он прибыл — двадцать второй номер, — не очень-то походил на тот, к виду которого давно уже привык читатель. Разве что шпиль, сужающимся конусом устремляющийся в небо, и ныне напоминает знатокам о былом предназначении: когда-то здесь находилась тридцати пяти метровая пожарная каланча, с которой велось наблюдение и на которой вывешивались сигналы пожарным частям.
В конце 19-го и в самом начале 20-го веков судьба дома, все еще занятого служебными квартирами, казармами и канцелярией брандмайора, но уже готового к «расселению» — в помещения лучшие, — казалась неясной, неопределенной. Одному Богу ведомо, какая участь могла бы его постичь, если бы кто-то не обнаружил вдруг, что он прекрасно подходит для обустройства телефонной станции. А точнее: что на его месте или путем его капитальной перестройки будет очень удобно устроить телефонную станцию.
Столичные власти, в ведение которых вот только-только перешли вся инфраструктура и абонентская сеть международной компании Белла, находились в затруднительном положении. С одной стороны, их настроение было решительным: Петербург настоятельно нуждался в расширении абонентской сети и в повышении качества обслуживания. Но с другой, первое невозможно было без существенного понижения тарифов, а второе — без увеличения количества подстанций или их модернизации.
Бюджет Города не то чтобы трещал по швам, но лишних денег в нем не наблюдалось: уж очень многое за последние годы ему пришлось взять на себя — из того, что ранее либо обходилось дешевле, либо финансировалось или софинансировалось государственным казначейством. Как-никак, происходила самая настоящая смена эпох — от исстари привычного к революционно новому, — а такие смены никогда не бывают дешевыми. Прогресс, буквально вламывающийся в дверь, имеет две характерные черточки: во-первых, его уже не выставишь через окно, а во-вторых, он перво-наперво опустошает кошелек.
Понижение тарифов казалось очень болезненным решением. Чтобы его принять, понадобилось самое настоящее, как сказали бы ныне, маркетинговое исследование: с публичным распространением бесплатных информационных материалов, с опросными листами, с прямыми опросами населения. Была проделана воистину титаническая работа, но результатом ее явился весьма обнадеживающий график. Этот график показывал возможное развитие событий по двум сценариям — оптимистическому и пессимистическому. И даже пессимистический вариант вселял надежду на прогрессирующий рост количества абонентов с опережающим ростом доходности перед расходами. Только одна оставалась загвоздка: первоначальные капиталовложения оказывались очень велики.
Варианты предлагались разные. Наконец — подробнее об этом как-нибудь в другой раз, — дело сдвинулось и пошло, предсказания графика оправдались самым чудесным образом, и в 1905-м году зданию под номером 22 по Большой Морской выпала честь превратиться в центральную телефонную станцию. Для чего оно и было перестроено, да так, что, повторим, сегодня один только шпиль, да и то — немногим, напоминает о находившихся здесь же пожарном депо и канцелярии брандмайора.
Николай Вячеславович, в без нескольких минут десять утра подошедший к этому дому, оказался перед фасадом почти суровым. А если бы он, Николай Вячеславович, запрокинул голову и посмотрел вверх, то увидел бы возвышавшуюся над центральной частью здания трехэтажную башню с пристроенной на ее крыше, открытой на все четыре стороны и увенчанной остроконечной кровлей «беседкой», над которой, в свою очередь, в небо взмывал тонкий многометровый сигнальный шест.
