Пасадена - Дэвид Эберсхоф

13

Когда они уезжали из клуба «Долина», когда над горами занималась заря, Уиллис с Линдой вышли из ворот и заметили изморозь на траве лужайки. Слуги уже разошлись по домам, и Уиллис оставил Линду, чтобы подогнать машину. Только он ушел, как из-за живой изгороди появился человек в котелке. «Ну как, повеселились?» — развязно спросил он.

Линда ответила, что повеселилась, натянула на себя шубу и застегнула все пуговицы.

— И что здесь было такого особенного? — спросил кто-то из-за спины человека.

Линде не было видно, кто это, но она так устала, что ответила, почти не слыша себя:

— Музыка и танцы. А еще сотни разных мехов.

— Это у вас такая медвежья шуба? — спросила женщина, мужчина наклонился, вынимая фотокамеру из сумки, которая стояла у его ног, и Линда увидела, что за ним стоит женщина с серебристыми кудрями, молодая, но уже с тяжеловатым лицом. Лицо было знакомое, женщина многозначительно улыбалась, как будто знала, что Линда обязательно должна что-то припомнить.

И тут Линда вскрикнула:

— Шарлотта, ты?

— Конечно!

Черри Мосс протянула Линде свою карточку: «репортер, светская хроника и новости».

— Бог ты мой! Только посмотрите — моя старая подруга Зиглинда Штумпф! Уолли, — сказала она и тронула мужчину за локоть, — сними-ка ее хорошенько. Мы уже тысячу лет знакомы.

Уолли защелкал аппаратом, ярчайшая вспышка магния осветила всю лужайку, и от неожиданности Линда прикрыла глаза рукой. Она ненадолго ослепла, ничего не видела вокруг и, щупая рукой воздух, звала:

— Шарлотта, где ты?

— Черри здесь. Ты что, моргнула, когда Уолли тебя снимал?

Зрение вернулось к Линде, и она увидела, что Черри стоит рядом с ней, держа в руке блокнот и по своей привычке покусывая губу. Она покачивалась на носках, как будто провела смертельно скучный день, Линде отчего-то стало очень неловко — то ли от выпитого, то ли по какой-то другой причине. Ей было то холодно, то жарко, медвежья шуба душила своим весом.

— Не скажешь, с кем ты была сегодня на балу? — спросила Черри.

— С капитаном Пуром, — ответила Линда, и тут из-за портика выехал автомобиль, из него выскочил Уиллис и сердито крикнул Линде, чтобы она садилась.

Она не пошевелилась, и тогда он почти толкнул ее, она уткнулась ему в плечо, и их ослепила новая вспышка магния. Уиллис просто затолкал ее в машину. Они поехали к мосту. Линда обернулась через плечо и увидела, как Черри, согнувшись, строчит в своем блокноте, и, когда Уиллис, отдышавшись, произнес: «Ради бога, Линди, никогда не заговаривай со сплетницами», Линда все поняла.

На голове Черри дыбились кудряшки, карандаш писал строчку за строчкой, машина уезжала по бульвару, и, когда Черри подняла голову, они отъехали уже слишком далеко и лицо Черри показалось Линде бледным овалом. За ночь случилось столько всего, что Линда даже подумала: а может быть, это призрак, воспоминание или предзнаменование, но только не холодная правда, не сенсационная новость дня.

Но сенсация не заставила себя ждать и появилась в тот же вечер: развернув номер «Америкен уикли» и перепачкав пальцы темносерой краской, Линда прочла:

Угадайте, кто из потомков основателей Пасадены привел на Антарктический бал в охотничий клуб «Долина» собственную стряпуху? Девушка куталась в коричневую медвежью шубу, позаимствованную — вероятно, совершенно случайно! — из гардероба младшей сестры наследника; она лежала дома и не смогла прийти. Что же, интересно, у нее за болезнь?

Темная, неразборчивая фотография изображала Линду и Уиллиса, усталых от счастья; его рука лежала на ее плече, а она склонилась к нему головой. Даже на таком плохом снимке было заметно, как блестят у нее глаза, и любой читатель, вытряхнувший «Америкен уикли» из своей газеты, — «Америкен уикли» обычно засовывали между страницами самых лучших и богатых газет Америки, таких как «Стар ньюс», — заметил бы знаки Эроса на губах и шее Линды Стемп.

Само собой, заметил это и Брудер, развернув газету, он положил ее на стол под перечным деревом; работники выворачивали шеи, чтобы разглядеть снимок в газете, они хмыкали и присвистывали, когда видели, как Линда суетится в кухне, готовя им завтрак, а Мьюр Юань и другие мужчины шутили, что больше уже Линде в кухне делать нечего. Брудер сидел во главе стола и смотрел в развернутую газету, обхватив голову руками. Ему не хотелось верить, но фотография не требовала никаких доказательств. Он всегда терпеть не мог эту Шарлотту, Черри, или как она там себя называла, но сейчас, даже презирая ее, он готов был сказать ей спасибо за то, что она открыла ему правду. Эта была та же самая правда, которую Линда показывала Брудеру, но почему-то он не замечал, что она всегда отводила глаза. Только заголовок в газете объяснил ему то, что он уже давно должен был понять, и Брудер сидел молча, переполненный яростью. Рабочие, наверное, знали, что его предали, все вокруг, наверное, знали, и Брудер мучился от унижения, до того ошеломленный, что не знал даже, как успокоиться.

— Не верь всему, что читаешь, — сказала Линда.

— А как же фотка? — ответил Брудер.

— Ерунда. Такое может кого угодно сбить с толку, — неискренне рассмеялась Линда, и ее голос, высокий и ласковый, прозвучал совсем не так, как всегда; она не знала, как даже самой себе объяснить то, что произошло. Будущее настало, но она не знала, где оно ждет ее.

К ночи Уиллис освободил ее от обязанностей по кухне, посадил в машину, навсегда отвез наверх, на холм, а к следующему вечеру — хоть она и не догадывалась об этом года четыре или даже пять — крошечный шарик у нее в чреслах закраснел и превратился в шанкр, а Брудер уехал с ранчо прямо среди ночи, при неверном свете луны.

14

Через несколько недель Уиллис купил Линде обратный билет с Раймонд-стрит-стейшн и оставил ее на перроне со строгим наказом:

— Подумай об этом, Линди. Что еще тебе делать? Не понимаю, почему ты не можешь сразу сказать «да».

Линду измотали головная боль и усталость; она ехала в поезде вдоль побережья, положив на колени пальто с пятном от желе на манжете. Пальцы щупали опухшие лимфоузлы на шее, пробегали по нахмуренным бровям, и у нее было такое чувство, что в «Гнездовье кондора» возвращается кто-то совсем другой, бледная копия бывшей Линды. Она похудела, в окне отражалось впалое лицо; под юбкой появилась какая-то красная сыпь, как будто ее накусала мошкара, но Линда не обращала на это внимания. По утрам ее мутило, кровь в теле текла как-то вяло, и Линда стала просто не похожа на себя — это она знала точно. Она даже пожаловалась Уиллису: «Сама себя не узнаю» — и сказала об этом Розе; написав Эдмунду, что она возвращается в «Гнездовье кондора», она сообщила то же самое: «Последнее время сама себя не узнаю» — и добавила: «Но в остальном все хорошо».

Линда прижалась лицом к стеклу, а поезд все бежал вдоль берега. Спокойная гладь океана почти не волновалась, было время отлива, и она видела, как по мелководью бродят рыбаки, как болтаются на воде буйки и как на горизонте двое гребут в каноэ. Окно было с трещиной, по ее лицу, как вуаль, струился сырой соленый воздух, она чувствовала запах океанского берега и засыхающих на нем водорослей; поезд проехал мимо бухты, где какие-то мальчишки и девчонки тыкали палками в тушу выброшенного на берег кита и швыряли камни в его огромную, точно резиновую, голову.

Линда ехала домой потому, что не знала, как ей теперь быть. Она поговорит с Брудером. Она попросит Эдмунда о помощи. Она повторяла себе, что никто ее не знает так, как он, и его письма — она ответила только на одно — лежали сейчас у нее в сумке, перевязанные шпагатом, потертые, кое-где порванные; одно было залито шампанским, пролившимся из бокала. После Нового года он написал, что Брудер вернулся в «Гнездовье кондора»: «Он выставил меня из моего же дома. Теперь я с сыном живу в „Доме стервятника“. Он ведет себя здесь как хозяин и говорит, что хозяин здесь он».

Добравшись до Приморского Баден-Бадена, Линда пошла по мощеной дорожке к «Гнездовью кондора», сжимая в руке ручку сумки, где, завернутое в бумагу, лежало то самое серебристое платье, ушитое Эсперансой. Она ждала, что Эдмунд с Дитером выбегут ей навстречу, а за ними появится Брудер. Их руки, пропахнувшие луком, обнимут ее на самом краю поля, луковый запах ударит ей в нос, рабочие, грязные пальцы испачкают блузку, и они скажут: «Ну наконец-то ты дома! Добро пожаловать!»

Но никто не вышел ей навстречу, а перед собой она увидела поставленный кем-то знак:

ГНЕЗДОВЬЕ КОНДОРА

ВХОД ЗАПРЕЩЕН!

Линда позвала отца, брата, потом Брудера, но ее голос не был слышен за шумом океана. Она крикнула снова, но было ветрено, Линда не слышала даже саму себя, и ей стало очень одиноко. В груди острой иголкой кольнуло сожаление.