Пересечение - Елена Катасонова

— Это не так уж сложно, я нашей всеобщей порабощенности бытом вообще не понимаю.

— Но быт — это и есть каждодневная жизнь.

— Нет, только фон для нее… Светик, решай! Попробуй что-то наладить, потерпи немного, а будет невыносимо — рви, иди дальше. Вернешься к теме, станет интересно, и деньги научишься зарабатывать, я тебе помогу. У тебя же лицо несчастного человека!.. Вот говорю так, а сама боюсь: помню, как скверно было после Вадима, да и ты, наверное, помнишь.

— Еще бы! Но даже эти муки, как ни странно, пошли тебе на пользу.

— Пожалуй… Если бы не развод, я так и не узнала бы, что такое любовь… "Бежала через мосточек — перехватила кленовый листочек…" — это не для меня.

— У меня и любовь, и близость были только с Женей.

— Тогда все восстановится.

— Любовь, Даша, необратима.

— Ну и черт с ней, с любовью! Раз так, давай станем циниками. Женька приносит деньги, растит вместе с тобой ребят, а ты ездишь в экспедиции, путешествуешь — помнишь, как в наши юные годы?

— Поздно, Даша, все поздно, я привыкла жить жизнью семьи: "Тише, папа работает".

— Ты говоришь так, будто тебе не сорок, а семьдесят.

— Мне сто, Даша, не слушай меня: наверно, я просто бездарь, потому и живу так нелепо.

— Ничего не бездарь! Ты прекрасный учитель, растишь двоих сыновей, вы много лет были счастливы! Это кризис, Света, но он пройдет.

— Счастливы… Теперь мне кажется, что давно было скучно, неинтересно, что я давно потеряла себя… Смешно, мы не любим, а живем вместе, вы любите — и отдельно. Почему?

— Потому что это разные вещи, и они не всегда совпадают. Мне больше не нравится брак, Света, этот социальный институт не для меня.

— Вообще не для тебя?

— Не для меня теперешней, сорокалетней. Конечно, в молодости он нужен: свить гнездо, родить детей, их поставить на лапки. Но потом брак губит любовь, каждодневное общение утомляет, растет раздражение. Все-таки мужчина и женщина — породы разные, кровным родством не связанные. И когда проходит страсть, начинается отчуждение, а деваться некуда… Мы с Андреем все время вместе, разве этого мало? Неужели обязательно вместе обедать и ужинать, считать деньги, покупать мебель…

— А его твой образ жизни устраивает?

— Не знаю, сейчас не до того: мы поднимаем Галю.

— Тебе не кажется, что это эгоистично? У тебя дом, семья, а у него только ты. Тебе не приходило в голову, что он одинок, бесприютен, что заслужил тепло домашнего очага — так, кажется, это называлось когда-то?

— Но ведь всегда считалось, что в браке больше заинтересована женщина, — теряется от такого поворота проблемы Даша.

— В юности да, пожалуй, потому что ей время жить своим домом, рожать детей, а в нашем возрасте он в сто раз нужнее мужчине, — не щадит ее Света. — Ты права, любовь проходит — это уж аксиома, — всегда, не только в браке. Она как жизнь: цветет, взрослеет, становится мудрой, а потом старится и умирает.

— Может быть… Только сейчас я в это не верю, не могу даже представить, что мы разлюбим друг друга. Но если ты, к несчастью, права, то тем более — зачем нам брак?

— Затем, что ничего другого человечество еще не придумало. Только в браке люди остаются друг другу близкими, на смену любви приходит ощущение родства, общности.

— Близкими… Как ты и Женя?

Света молчит.

— Светик, прости!

— Ничего… Знаешь, только не смейся, но он все равно мне родной, мне его жалко, его унижение — как мое…

— Тогда все наладится.

— Ничего не наладится, зато в старости я не буду одна. Вот вспомнишь мои слова лет через десять.

— Да нельзя же делать сегодня то, чего будет не хватать тебе завтра!

— Как раз так люди и поступают. И вообще, ты заметила — любить стало как-то немодно, почти смешно, романы — другое дело…

Обе они замолкают, думая о своем, невидяще смотрят на красные, желтые, лиловые ковры тюльпанов. Даша первой прерывает молчание:

— Вот я против того, чтобы жить вместе, но вчера он уехал, и стало так пусто! Я позвонила, и он сказал, что любит… И о Гале: "Я боялся, что мы ее потеряем…" Понимаешь, "мы"… Это счастье, Света! А если бы он был мужем, он бы никуда не уехал, невозможно было бы о нем соскучиться, стать счастливой от слова "мы". Мне хочется сберечь все это!

— До поры до времени — да, сбережешь, но в конце концов вы расстанетесь, вот увидишь. А в браке он будет с тобой всегда. Помнишь рассказ "Когда боги смеются"? Не искушай судьбу, Даша.

— Но если уйдет любовь, то зачем мне все это? На старость? Болезнь? На черные дни?

— Ты рассуждаешь как двадцатилетняя. Сколько тебе лет, скажи?

Летний ветер летит в окно, шевелит легкие занавески. Только что позвонил с трассы Андрей: "Ты еще не спишь? Я соскучился, Данечка". В соседней комнате уже погасила свет мама, далеко-далеко, на Соколиной горе, видит сны, восстанавливаясь после тяжелой болезни, Галя.

Тихо в доме, тихо на улице, замолчало у соседа радио. Даша лежит, закрыв глаза, и повторяет слова Андрея: "Я соскучился, Данечка". Ну что ж, пусть будет так, как захочет он. Сколько лет она все решала сама — за себя, за маму, за Галю. За них двоих пусть решит Андрей, а она постарается скрыть от него страх перед браком. Даша усмехается в темноте: здорово постаралась жизнь, если невзлюбила брак женщина — извечная его хранительница и опора, если она устала, изверилась. Теперь надежда вся на любовь. На ней одной из последних сил держится перегруженный железом мир, раздираемый враждой, невежеством, эгоизмом и страхом. Пусть она сотворит чудо…

1982–1983

Сказка Андерсена

Памяти О. О. Маркова,

актера Куйбышевского театра

Пароход уходил по темной воде все дальше от города, стараясь, чтобы как можно тише стучало его гулкое сердце. Там, на берегу, бухали зенитки, взлетали и лопались красные, как кровь, ракеты. А он шел упрямо и молча, при потушенных огнях и задраенных иллюминаторах, увозя с собой хмурых женщин с тревожными глазами и перепуганных ребятишек, которым велено было не бегать и не шуметь, а сидеть тихо. И они сидели, прижимая к груди тряпичных кукол с болтающимися большими ногами и коробки с солдатиками, и смотрели на город, которого не было видно.

Он отправлял их от себя подальше — туда, где не стреляют. Теплое летнее небо сияло луной. Это было плохо для парохода, и потому никто ею не любовался. Взрослые враждебно косились на предательскую серебряную дорожку, а малыши закрыли глаза и уснули, устав от суматошного дня, убаюканные дрожанием палубы, запахом воды, свежестью и прохладой. Широкие лопасти, шлепая по воде, перемалывали дорожку, поспешно уничтожая ее, луна рассыпалась светлыми брызгами, а потом, успокоившись, снова ложилась на воду — там, далеко, за кормой парохода.

Аленка успела сунуть котенка за пазуху — в шуме и суете, когда потерявшая голову мать бросалась то к шкафу, то к вешалке, то к дивану. Разрешалось взять два чемодана и узел, и она связывала узлом ватное одеяло, упрятав в него хрустальную вазу — самое ценное, что было в доме, — стягивала ремни, прикрепляя к чемодану подушку. Вечером в дом ворвался отец — отпустили на полчаса, — вышвырнул из одеяла вазу — мать только руками всплеснула, — наступил на мамину любимую шляпку, сунул в узел тушенку, галеты и сгущенное молоко.

— Петя, — застонала мать, — да что ж ты все отдаешь? А сам-то, Петя?

Жалкая, потерянная, худенькая, как подросток, она вжалась в его широкую грудь, вцепилась белыми пальцами в просоленную гимнастерку и забормотала что-то невнятное. Он гладил ее волосы, прижимался к ним колючей щекой, а потом закрыл измученные глаза и покачал головой, будто не понимая чего-то.

Аленка стояла, держась за Ирину руку, котенок мурлыкал, укрытый на ее груди, и ей не было страшно, потому что она спасала Мурзика. Было, правда, очень жарко в толстом, на ватине пальто, но Аленка с Ирой терпели, потому что знали, что нужно побольше увезти с собой в какой-то город, который взрослые называли новым словом военных времен — тыл. Котенок сладко мурлыкал и пел, а иногда, проснувшись, карябался и мяукал, стараясь выбраться на свободу. Тогда Аленка приоткрывала пальто и давала ему подышать, а Ира загораживала сестренку собой и толкала ногой чемодан, создавая шумовую завесу.

На берегу у шатких мостков, по которым надо было забраться на пароход, отец поднял Аленку на руки, прижал к себе, и она шепнула:

— Тихо, папка, не раздави Мурзика…

Она расстегнула верхнюю пуговицу пальто и тихонько показала котенка: она знала, что отец не выдаст. Отец как-то странно всхлипнул — не то заплакал, не то засмеялся, — сжал Аленку напряженными жесткими руками.

— Берегите мать, слышишь?