Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

— Ты кто такой?

— Кучук[88], — пропищал недомерок, тычась в пол перед Ибрагимовыми сапогами, ближе его не подпускали дюжие дурбаши.

— Го-го! — захохотал великий визирь, а за ним и его приспешники. — Да ведь и так видно, что ты кучук. Я спрашиваю, кто ты.

— Кучук, — не зная, чего от него хотят, повторил тот, таращась на грозного пашу и его подручных. — Так зовусь сызмалу, потому что всегда был маленький и никогда не рос.

— Но ведь вырос в преступника, да? Откуда ты и кто? — топнул ногой Ибрагим.

Кучук заплакал. Размазывал слезы грязной ручонкой по маленькому личику, глотал их вместе с торопливыми словами. Разве же он виноват? Его послал начальник султанских кухонь, сам матбах-эмини, как посылал до сих пор других поваров и прислужников. Выбрал именно его, Кучука, потому что маленький, незаметный, такой проскользнет всюду, не попадется. А он попался. И теперь плачет не потому, что боится, а от тревоги за плов, который должен был назавтра приготовить для ее величества султанши Хасеки — ведь только он один умеет подкладывать дрова под котел, в котором готовится плов со сладостями, он говорил об этом и матбаху-эмини, но тот накричал на него и вытурил в эту опасную поездку, велев вернуться до утра, привезти ему деньги за баранов и приниматься за плов.

— Ты, гнида! — закричал на Кучука великий визирь, пиная маленького поваренка своим золоченым сапогом. — Смеешь произносить тут высочайшие имена?! Дерьмо собачье! Я тебе смешаю день с ночью! Велю содрать с тебя кожу, как с барана, и сдирать тоже, как с барана, не ножом, а руками, чтобы не испортить, а потом высушить и повесить на пристани Текфурдаг с надписью: «Так будет со всеми, кто попытается красть в Стамбуле баранов».

Но пока Ибрагим ярился, кричал и придумывал наказания для ничтожного воришки, в душе он рассуждал холодно и спокойно. Когда услышал имя султанши, его охватило неодолимое искушение использовать приключение с преступной баркой и этого подонка, чтобы бросить хотя бы тень на султанскую любимую жену. Уже представлял себе, как поползут по столице шепотки, что сама султанша, как и все в Стамбуле, нарушает строгий султанский фирман, поддалась жажде наживы, крадет и перепродает. Но сразу же и отбросил это неразумное желание. Был слишком умен, чтобы слепо равнять всех людей. Это только набитый золотом Скендер-челебия не признает ничего, кроме денег, он даже тех баранов, что подарил ему султан в Венгрии, сумел трижды перепродать для казны и подговорил проделать это со своими баранами и великого визиря. Султаншу не подговоришь, и никто бы не искусил эту женщину никаким золотом. Не принадлежала к обычным женщинам с примитивной жадностью и страстью к расточительству. Может, потому и лютовали толпы, называя ее чародейкой и колдуньей, что неспособны были разгадать ее душу, не знали, чего хочет эта странная женщина, к чему она стремится. Ведь когда человек не загребает богатство, для обретения которого ему достаточно протянуть руку, он неизбежно становится загадочным, смущает и раздражает простые умы. А между тем есть вещь значительнее богатства — власть. Кто владеет богатством, тот владеет еще не всем. Вдруг появляются желания, коих нельзя удовлетворить никаким золотом. Ближайший пример его друг Луиджи Грити. Казалось бы, чего еще надобно этому человеку? Но, пресыщенный всем, он возжелал недостижимого даже в его положении — высокой власти. Надоедает Ибрагиму, уже несколько раз намекал самому Сулейману, что ждет вознаграждения за свои финансовые советы и содействие. Хочет стать чем-то вроде султанова наместника в Венгрии, к тому же получить звание епископа. Священный сан, допустим, он легко сможет купить у папы. Но наместничество? При живом короле, возведенном на престол султаном, и наместник? Да еще и гяур? А Грити заупрямился и отступать не хочет ни за какую цену. Казалось бы, у человека столько золота, что уже он стал как бы выше любых желаний и прихотей. Оказывается, нет. Золото — это еще не все. Только власть может дать полное удовлетворение всем человеческим страстям. Поэтому Хасеки, не заботясь ни о каких мелочах, замахнулась сразу на самое большое — на власть, к тому же наивысшую — над самим султаном. Может, еще и сама не знает этого и все делает неосознанно? Что же, умные люди должны постичь скрытое направление ее действий. Он, Ибрагим, не спускал глаз с султанши. Видел, как она постепенно завладевает Сулейманом, отвоевывая у него, Ибрагима, все новые и новые участки падишаховой души, настанет день, когда она завладеет властителем безраздельно и, когда обнаружит это, постигнет размеры и пределы своей силы, прежде всего уничтожит своего грознейшего соперника, великого визиря, заодно отомстив за свое кратковременное рабство (пусть и кратковременное, но ведь все равно позорное, — для позора не имеет значения продолжительность во времени) и за свое унижение, поскольку женщины могут прощать все, но только не рабство и унижение.

Но разве не достаточно ему тяжкой враждебности султанши, чтобы еще отягощать себя попыткой очернить Роксолану, возведя на нее поклеп в мелком мошенничестве? Ясное дело, этот обрубок человеческий, чтобы сберечь свою мерзкую шкуру, согласился бы на все и засвидетельствовал бы против самого пророка и аллаха на небе, но кто же станет пользоваться услугами подонка?

Ибрагиму бы незаметно велеть дурбашам, чтобы убрали Кучука с глаз, убрали, быть может, и навеки, но он сидел какое-то время, словно забыв о евнухе, уставившись на него невидящим взглядом своих тяжелых глаз. Никак не мог отогнать искушения как-то соединить случайно пойманного дворцового поваренка с властительницей Топкапы. Наконец махнул рукой дурбашам, но не резко, наискосок, что означало бы смерть, а вяло, пренебрежительно, сверху вниз: в подземелье. Пусть посидит, покормит крыс.

Ночь для Ибрагима была потеряна безнадежно. Вечер отдал державным заботам, теперь мог разве что спать, да и то в одиночку: к Хатидже поздней ночью не пойдешь — султанская сестра не любит, чтобы ее тревожили без предупреждения. До Грити далеко, да и не уславливались о встрече. Виола и перс-музыкант опротивели. Книги валятся из рук. Можно бы проскакать с телохранителями по улицам Стамбула, вылавливая всех, кто слоняется без фонарей в руках, но и это не привлекало. Великий визирь вернулся в свои рабочие покои, выслушал от старшего писца донесения от санджаков, отдал распоряжения на завтра, потом велел привести к себе Кучука. Полагалось бы подержать того хотя бы до утра в подземелье, возле зверей, чтобы нагнать еще большего страха, но не хотелось тратить на этого человечка слишком много времени да и не поместится больше страха в его ничтожном теле.

Кучук, брошенный на роскошные визирские ковры, должен был бы почувствовать себя ошеломленным этой роскошью, но он вряд ли и замечал ее. Снова ползал, уткнувшись носом в пол, норовил по-собачьи лизнуть сапоги великого визиря, а тот то и знай гадливо отталкивал его, махнул телохранителям, чтобы оставили его наедине с Кучуком, встряхивая пальцами, как бы желая стряхнуть с себя грязь, которой набрался от общения с этим человечком, процедил сквозь зубы:

— Теперь рассказывай мне о себе быстро и без лишних слов, ты, сын шакала и свиньи. Ну?

— Ваше высочество, мой визирь, — бормотал тот, — я Кучук, Кучук…

Ибрагима передернуло. Как ни перепуган этот презренный прислужник, а все же не забывает, что он только «высочество», а не «величество», как султан и султанша.

— Какой я тебе, визирь? — взревел грек. — Твои родичи в аду, да и то в отвратительнейшей его части. Кучук? Что такое — Кучук?

Евнух поднял голову, вытаращился на великого визиря. Никак не мог понять, чего хочет от него этот всемогущественный человек. Ну, он действительно Кучук, тут уж ничего не прибавишь. И назван так не в честь самого короткого месяца, а потому, что в детстве ему навеки укоротили тело так, что уже ничем не дотачать. Отсюда и имя. А каково имя, такова и жизнь. Приходится жить так, как живут вокруг тебя, а там суета, тщеславие, неправда и сплошное зло. Одни кичатся происхождением, другие положением, иные богатством, красотой, силой, а ты не имеешь ничего — ни надежд, ни страхов, ни души, ни тела, только запуганная ненависть ко всему сущему, загнанная в отдаленнейшие закутки души. Он никогда не искал своих корней, не знал, где их искать, не помнил ничего о своих истоках, как будто вырос здесь, под стенами гарема, как черное зелье на том месте, куда выливают помои. Звали Кучуком потому, что жил тут с малолетства, как будто и родился в аду султанских кухонь, среди исполинских медных котлов, под которыми вечно гоготало пламя. Чуть проснувшись, уже разносил еду гаремницам, поставив на голову тяжеленный поднос, переваливался на коротеньких ножках по длинным мабейнам[89] гарема, ставил блюда на полочки шкафчиков-вертушек, указанных евнухами. Никогда не видел, кому он подает еду, его тоже не видели. Шкафчик вертелся в стене, поднос исчезал на той стороне, невидимые руки снимали его с полочки, ставили себе на колени, или на столик; или на подушку — миндер, нежные уста касались пищи, принесенной Кучуком, а он между тем бежал снова в кухню, брал новый поднос, нес его в другое помещение, евнух указывал ему на пустую полочку… Знал или не знал о гаремницах, которым приносил еду? На это не может быть однозначного ответа.