Тунеядцы Нового Моста - Густав Эмар

— О, графиня, не подавляйте меня этим ужасным презрением! Мне тяжело видеть вашу безупречность! Что такое ваше страдание сравнительно с тем, которое я ощущаю? Неужели вы думаете, что мое сердце не разбилось от боли, когда я была вынуждена сделать вам это страшное признание? Не возбуждайте дурных, преступных страстей, которые клокочут в груди моей! Прогоните меня, но не унижайте больше в моем собственном мнении!

— Я прибавлю одно только слово, Диана: если когда-нибудь вы будете иметь во мне надобность, я всегда протяну вам руку помощи.

— О, это уж слишком, графиня! — воскликнула Диана, задрожав от бешенства. — Ваше презрительное сострадание наносит мне смертельную рану. Мне кажется, вы слишком торопитесь торжествовать от признания, которое меня обязали сделать. Да, — продолжала она со зловещим смехом, — ваши друзья очень ловкие люди; им удалось привести меня к вашим ногам и заставить повиноваться их подлым угрозам, но вы забываете главное: я завтра же могу отречься от этого признания, которое заставляет вас так гордиться; ведь, кроме этих двух человек, свидетельство которых для меня не имеет значения, мы здесь одни, совершенно одни! То, что я вам сказала, не слышало ни одно постороннее ухо. Кто же поверить, когда вам будет угодно говорить громогласно о моем сегодняшнем унижении? Где вы найдете свидетелей, которые подтвердили бы, что ваши слова справедливы?

— Мои слова, бедное дитя, — сказала с улыбкой графиня, — не нуждаются в подтверждении. Я скажу, и этого будет достаточно.

— Может быть! — проговорила Диана, стиснув зубы.

В эту минуту портьера поднялась, и герцогиня де Роган вошла в комнату.

— А в случае, если не будет достаточно, милочка, — колко добавила она, подходя к дивану, — так я подтвержу.

— А! Меня предали! — вскричала девушка с невыразимым бешенством.

— Предали! Каким это образом, милочка? — надменно произнесла герцогиня. — О каком предательстве вы говорите, позвольте узнать? Единственный предатель здесь — это вы, как мне кажется!

— А! Вы так, — злобно отозвалась Диана, — ну что ж, положим! Топчите меня в грязь, благородные дамы, но помните, что червяк, на которого наступают ногой, поднимается, чтоб укусить притеснителя! Так как мы здесь все женщины, будем играть в открытую. Вы прекрасны, милые дамы, но я моложе и прекраснее вас; кроме того, эту скромность, которой вы драпируетесь, я давно отбросила. Я куртизанка! Подобные мне женщины внушают вам зависть, потому что упоительным ядом наших сладострастных объятий и ласк мы отнимаем, шутя, в любую минуту, у всех вас, милые дамы, таких гордых своей безупречной добродетелью, не только мужей, но и ваших любовников, возвращая их вам, когда они не годятся нам более.

В эту минуту дверь маленькой гостиной с шумом раскрылась, и граф дю Люк, бледный, с пылающими гневом глазами неожиданно вошел в комнату.

— Довольно, презренная! — крикнул он дрожащим от бешенства голосом. — Довольно оскорблений! Не знаю, что мне мешает растоптать вас! Я тоже все слышал, я был за этой дверью, не смея дышать, боясь пропустить хоть слово из этой ужасной, циничной исповеди. О, клянусь Богом! Не знаю, что мне мешает это сделать!

Он обнажил шпагу и поднял ее над головой Дианы.

Та не пошевелилась; обернувшись к нему, она поглядела на него с каким-то особенным блеском в глазах, и вскричала дрожавшим как будто от страсти голосом:

— О, убей, убей меня, Оливье! Какое может быть большее счастье, чем умереть от твоей руки!

Жанна и герцогиня кинулись удержать его.

Оливье сделал шаг назад, со злостью кинул шпагу на пол и, бросая презрительный взгляд на спокойно стоявшую девушку, воскликнул:

— Нет! Ее голова принадлежит палачу, я обкраду его, убив эту негодяйку!

Улыбка торжества, как молния, мелькнула на губах девушки; она с презрением пожала плечами.

Граф повернулся к ней спиной и пошел к дрожавшей от волнения и смотревшей на него с выражением глубокой радости Жанне:

— Графиня, — сказал он, опускаясь перед нею на одно колено и целуя протянутую ему руку, — возмездие должно быть блистательным. Я страшно виноват перед вами, могу ли надеяться быть когда-нибудь прощенным?

Несколько секунд длилось молчание.

Графиня выпрямилась; ее лицо было бледно, как мрамор; она была хороша, как древняя Ниобея.

— Оливье, — с грустью промолвила она, — я вас очень любила, но вы были безжалостны и разбили мое сердце, отдав себя в руки этой недостойной женщины, которая теперь смеется, слушая нас. Разлука, которой вы требовали, должна быть вечной. Что же касается этой женщины, вашей любовницы, Оливье, вы позволите, чтоб я ее выгнала из дому, но завтра, может быть, захотите снова с нею сойтись.

Граф, не отвечая, опустил голову. Жанна твердо подошла к Диане.

— Вам нечего больше здесь делать, — проговорила она, — вы признались в вашей гнусности, мне, кроме этого, ничего не надо теперь, — прибавила она, величавым жестом указывая на потайную дверь, — не отравляйте же своим присутствием воздух, которым мы дышим. Выйдите вон, женщина без чести и совести, я вас выгоняю!

— Милостивая государыня! — прошипела та с угрозой в тоне.

— Выйдите вон, говорят вам!

Эти слова были произнесены так повелительно, что Диана стала невольно отступать шаг за шагом к самой двери, в которой споткнулась и упала почти без чувств на руки двух замаскированных людей, произнеся, однако, глухим голосом:

— О, Боже мой! Я отомщу!

Графиня заперла потайную дверь и медленно вернулась к тому креслу, на котором раньше сидела возле герцогини де Роган, как бы не замечая графа, все еще стоявшего на одном колене, с закрытыми руками лицом.

Прошло несколько минут молчания.

Граф приподнялся и подошел к жене.

— Жанна, — сказал он, — я знаю, что совершенное мною относительно вас преступление громадно; но неужели оно непоправимо? Забыли вы разве прошлое счастливое время?

— Мы видели только сладкий сон, Оливье; как все сны, и этот оказался лживым. Минута пробуждения настала скоро, слишком скоро, к сожалению! Это было ужасное пробуждение, оно разбило мне сердце и лишило меня надежд в будущем. Вы молоды, Оливье, вы можете полюбить и, наверное, полюбите.

— О, Жанна, что вы говорите!

— Одну правду, Оливье, ничего больше. Вы мужчина и, как все вам подобные, имеете забывчивое, эгоистическое сердце; будучи безжалостным за мнимые оскорбления, вы ставите ни во что те, которые не побоялись нанести мне. Ваша любовь, Оливье, зародилась не в сердце, но в голове. Вы хотели объяснения? Извольте! Оливье, объяснимся раз и навсегда, потому что, повторяю вам, мое решение принято; все кончено между нами.