Синдикат - Дина Рубина

— Куда!? — спросила я.

Он расхохотался.

Оказывается, это государство такое, в Африке, недалеко от Эфиопии. Моя школьная тройка по географии обеспечивает мне пожизненное увлекательное знакомство с планетой Земля. Африка?! — я пришла в ужас, он успокаивал, — ничего, там прекрасный климат, горы, ветерок, температура среднегодовая плюс 25, людоедства нет уже пару десятков лет… ну и так далее…

Говорит, у него чувство, что эти три года, проведенные в Москве, были ярким праздничным подарком в его жизни, и как он благодарен судьбе, что, вот, встретил всех тех, кто… например, меня… И не надо бояться расставаний, это ведь тоже, до известной степени, подарок, и что жизнь еще — ого-го! В конце концов, можно приехать друг к другу, увидеться, встретиться… и какое же это счастье…

Аркаша улыбался, щеки его превратились в два райских яблочка. Он рассуждал о том, что, отслужив в Африке, опять вернется в Россию, может быть, купит квартиру в Москве (о, нет, не в Питере, он слишком любит Питер, это уже похоже на кровосмесительство, а Москва город чужой, безумно интересный), и будет этак жить на два дома: один в Нью-Йорке, другой — в Москве. И вот ведь как хорошо, что сейчас не рвутся связи, не рвутся души, что можно шляться туда-сюда и радоваться жизни…

Мы сидели под густым покровом из виноградных листьев, пили зеленый, почти узбекский чай из маленького чайника, и меня ни на минуту не оставляла мысль о беспробудном его одиночестве… Настойчивая, неотвязная мысль о том, что никуда не убежать. Никому никуда не деться…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К концу моего пребывания в должности главы департамента Фенечек-Тусовок у меня выработался стойкий неприязненный рефлекс к национальной теме. Я не могла слышать слово «национальный», оно вызывало у меня крайнюю степень раздражения. Разговоры о русском духе повергали меня в уныние, украинские националисты наводили оторопь, от кавказцев и азиатов на московских рынках я шарахалась, как от чумы…

Чуть лучше дело обстояло с калмыками и бурятами, которых ни одного я не встретила за эти три года.

Но больше всего меня тошнило от евреев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В июне к нам должна была приехать еще одна комиссия — сборная солянка из сотрудников Центрального Синдиката, депутатов кнессета, парочки высокопоставленных военных чинов и Главного советника американской организации «Фонд помощи Восхождению» с супругой…

Клавдий спешно созвал синдиков на перекличку для обсуждения этого визита. Он распределял роли, назначал ответственных за этапы. В подобных случаях мой департамент оставляли в покое. Американцам и депутатам кнессета требовалось показывать товар лицом: молодую поросль, тренирующуюся на Восхождение под бело-голубым флагом, студии по изучению языка, до отказа заполненные зубрящими глаголы учениками… Клуб Фиры Будкиной для этого не годился… Я обеспечивала связь с журналистами, тягомотные пресс-конференции и освещение этих визитов в российских СМИ.

— Ну… Куда бы еще их деть, чем позабавить? — Клава обвел нас слезящимся от сигаретного дыма взглядом… Без малого три года мы обихаживали все эти делегации, знали нравы приезжантов, как облупленных, были готовы к любому повороту событий… Все они заранее, по телефону или факсу, требовали «Болшой», и когда правдами и неправдами мы добывали дорогие билеты на какого-нибудь «Ивана Сусанина», супруга депутата или советника меняла решение, желала вместо «Болшой» ехать в «Кремлин» или, что чаще бывало, — на рынок в Измайлово, покупать «матрошка»…

Так что Клава привычно распределял роли, строил расписание визита, назначал ответственных за исполнение. Сначала все синдики соберутся в Большой синагоге, куда Миша Панчер должен пригнать передовой отряд восходящих, из своей Юной стражи Сиона. Затем вся компания дружно переместится в отель «Саввой», — распорядиться, чтобы Рогов заказал у Норувима наш «эгедовский» автобус. Значит, в «Савое» — ужин с молодежью.

Яша наклонился ко мне и сказал:

— Какие-то у них римские утехи, — ужин с юношами. Может, перенести эту тусовку в термы?

На листке перед ним уже набросан был очередной комикс с возлежащими на левом боку нашими боссами, на каждом — римская тога и венки на лысинах… И юноши — тут же, готовые к восхождению, в весьма прихотливых позах…

— Тьфу! — сказала я. — Убери…

— А ты, Изя, что предлагаешь? — спросил Клава. Изя встрепенулся, отложил новый крошку-мобильник с двумя клавиатурами, с выдвижным экраном, с электронными насадками на антенну, которые могли превращаться в удочку, электронные отмычки и прочие необходимые вещи, засмущался и сказал:

— Ну так это… Я ж еще в прошлом году, проект плавания по Волге… «Восходим по воде»…

— По воде? — каркнула баба Нюта. — Ты кто — Ешуа? Нет, ты — проходимец по воде!

— Заткнись, — тихо сатанея, отвечал Изя. — Ты вообще на днях уезжаешь, уже приказ есть…

— Уже есть другой приказ! — задорно вставила баба Нюта, — о том, что я тебя посажу на самолет и сяду под кустик — отметить это событие большой ядреной кучей, чтоб всем вам было что вспомнить о России…

— Анат Крачковски! — крикнул, багровея, Клава. — Мы все устали от тебя! Скажи лучше, где твой муж?

— Да! — подал вдруг голос наш кроткий Шая. — Где твой муж, Анат Крачковски? Он не заполняет бланк на отсутствие…

— Он с инспекцией в Челябинске! — мгновенно отрезала баба Нюта. — А завтра улетает в Мурманск. Мой Овадья работает, света Божьего не видя, не то что все вы, бездельники…

Я промолчала.

Я могла бы рассказать — насколько полно видит ее муж Божий свет, как щедро расстилается тот перед ним, в какие дали заманивает, как баюкает, как бережет… Но я промолчала… У меня давно уже окрепло ощущение, что я не в силах влиять ни на одно, даже самое мельчайшее, событие, что все, вокруг меня происходящее, должно происходить, совершаться, идти своим ходом без всякого моего вмешательства, ибо сюжеты эти придуманы не мною, и не мной они пресекутся…

— Ну, ладно, — великодушно проговорил Панчер, закуривая. — Везите их в «Пантелеево», у меня как раз первый заезд в летний лагерь… Будет человек триста отборных ребят, от 13 до 18 лет…

— Отлично… — пробурчал Клавдий. — Это то, что надо: молодые лица, новая смена восходящих, трам-там-там и бум-бум-бум… — и, обведя всех нас строгим взглядом, проговорил: — Не радуйтесь, замбура ! Не думайте, что свалили это дело на Панчера… Вы все — слышите? — все, как проклятые, должны отбыть этот день в «Пантелеево», быть с комиссией, отвечать на любые вопросы, которые придут этим типам в голову… И сделайте же, ради Бога, что-нибудь с этой халабудой! Побелите потолки в столовой, чтоб тараканы в тарелку не сыпались… Ты слышишь, Гурвиц, Главный распорядитель, — это к тебе относится! Ты тоже должен там быть!

Петюня открыл глаза в розовых бессонных прожилках и спросил:

— А ты?

Клава затянулся, сбросил мизинцем пепел с кончика сигареты, и сказал:

— А я наконец зафарширую баранью ногу…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Целый день, как всегда в таких случаях, вся коллегия московского Синдиката бестолково околачивалась в грязном и облупленном «Пантелеево»… Небольшим усталым эскортом синдики бродили за комиссией, отвечали на вопросы, — например, я вынуждена была объяснять: для чего и как в деле Восхождения используются литографские камни, которые два года назад Ной Рувимыч, как и обещал, завез в «Пантелеево»… Потом все дружно хлебали киселя в столовой с потрескавшимися гипсовыми листьями на стенах…

После обеда полегчало: комиссию уволокли в Измайлово, на покупку «матрошек»…

И вся московская коллегия стряхнула сон с усталых вежд: Яша с Изей смылись мгновенно, забыв меня в аллеях заросшего парка, Петюня спал в буфете, приняв после отъезда начальства свою порцию расслабляющего. Шая дежурил, как всегда, в вестибюле, важно восседая в ободранном кресле и издавая могучей спиной и подмышками русский мат, несвязные восклицания и обрывки команд…

Слава должен был забрать меня вечером, Борис уже два дня находился в Питере, монтируя нашу выставку, Ева, как обычно, сидела затворницей дома… Вот я и прогуливалась по дорожкам «Пантелеева», кляня это «имение прелестнейшее», превозмогая отвращение к проржавевшим фонарям и ямам в проплешинах застарелого асфальта.

На очередном витке от углового фонаря перед столовой до бетонного инвалида-летчика, — он стоял, гордо всматриваясь в даль, на двух железных прутах (бетонные ноги молодежь аккуратно отбила, написав углем на постаменте: «Маресьев»), — я уловила со стороны бассейна, из дальних зарослей треньканье гитары, надсадный ор и сатанинский визг, в котором слышался беспредельный восторг…