Избранные произведения - Шарль Нодье

— Полно, полно, Максим, можете поцеловать мне руку и ступайте за моей племянницей. Да, но вы никак собираетесь уйти, не застегнув мне крючок? В хорошеньком виде я предстану перед Маргаритой!

Я привел Маргариту, но лишь после того, как, прослушав мою защитительную речь, она убедилась в искренности обещаний, полученных мною для нее. Во время объяснения тетка проявила себя суровой, но разумной, а малютка — почтительной, но полной решимости. И та и другая сторона были безупречны; и под конец Маргарита поцеловала меня, хотя я охотно ее от этого бы избавил.

— Вы сумели в короткий срок уладить много трудностей, — сказала мне тетка, провожая меня, — вы незаменимы, когда нужно примирить спорящих родственников. Надеюсь, вы придете на свадьбу?

— Да, сударыня, и мы там продолжим наш разговор с того места, где он начался.

— Раз вам так хочется… Но вы ничего не потеряете, если продолжите его с того места, где он кончился.

Это было сказано премило, но есть прелестные слова, которые очень многое теряют в своем очаровании, если вы не видите мимики, их сопровождающей.

Согласимся, — говорил я сам себе, возвращаясь в свой павильон, — что за несколько часов я совершил чудеса изобретательности и героизма, мало в чем уступающие подвигам Геракла: во-первых, я выучил наизусть кабалистическое заклинание, не опустив из него ни единого слова, ни единой буквы, ни единого сэфирота; во-вторых, сверх всякого ожидания, я устроил брак девушки с ее возлюбленным, а ведь в эту девушку я сам был страстно влюблен и она, пожалуй, относилась ко мне не слишком неприязненно, раз оказала мне любезность, придя безо всяких церемоний провести ночь в моей спальне; в-третьих, я приволокнулся за женщиной сорока пяти лет (раз уж нельзя назвать большую цифру); в-четвертых, я продался дьяволу, и это, вероятно, единственное объяснение того, что мне удалось выполнить столько чудес. Последняя мысль так меня беспокоила, когда я поворачивал ключ в скважине, что у меня недостало сил сделать и двух шагов по ковру, разостланному в комнате; весьма кстати у самой двери оказался складной стул, так грубо отброшенный мною в сторону при неожиданном признании Маргариты; я сел на него, скрестил руки и опустил голову под грузом тяжких размышлений, испуская время от времени вздохи, как неприкаянная душа, ожидающая своего приговора.

Отяжеленные бессонной ночью и заботами, мои веки поднялись не сразу. Из трех свечей две уже потухли, а третья медленно угасала, бросая слабый и неровный свет, придававший всем предметам странные и непривычные формы и окраску и заставляя тени двигаться. Вдруг я почувствовал, как у меня волосы встали дыбом и кровь в жилах остановилась от ужаса. В моем кресле, как в кресле Банко из трагедии «Макбет», кто-то сидел, сомневаться в этом было невозможно. Моей первой мыслью было подбежать к привидению, но окаменевшие от страха ноги отказались подчиниться бессильной воле.

Мне оставалось только мерить испуганным взором тщедушный, иссохший, смертельно бледный призрак, который, оказалось, занял место Маргариты для того, чтобы наказать меня за мой грех, явившись предо мной как некая безобразная пародия, порожденная обманом зрения. И действительно, судя по длинным черным кружевам, спускавшимся с его головного убора, под которым смутно вырисовывалось нечто расплывчатое и жуткое, по-видимому заменявшее ему лицо, — то был призрак женщины. А там, где у каждого нормально сложенного существа находятся плечи, начиналось подобие двух худых и бесформенных рук, бессильно лежавших на ручках кресла и заканчивавшихся бледными когтями, которые цеплялись за подлокотники, выделяясь своей белизной на фоне блестящего сафьяна. Наряд этого зловещего выходца с того света, впрочем, был крайне прост: то была одежда красотки, только что восставшей ото сна.

— Боже милостивый! — воскликнул я, воздев руки к небу. — Неужели ты меня оставишь в сей страшный час?! Неужели ты не сжалишься и не защитишь своего несчастного раба Максима, который, сам того не ведая и не желая, о мой боже, призвал дьявола в дом своего отца?!

— Вот это же самое чудилось и мне, — ответствовал призрак пронзительным голосом, выпрямившись во весь свой рост, и как подкошенный снова рухнул в кресло. — Да сжалится над нами небо!

— Что? Дина! Ваш ли это голос? Каким чудом вы оказались здесь, и в этот час?

Дина, чье имя я уже упоминал, но которую еще не успел представить, была полвека тому назад кормилицей моей матери и никогда с ней не разлучалась при ее жизни. После смерти матери она осталась в семье в качестве экономки и абсолютной правительницы. Я нежно любил Дину.

— Никакого чуда нет, что я здесь, — заворчала Дина, а дверь я отперла запасным ключом, благодаря которому могу всегда наблюдать за порядком в доме и убирать твою комнату, когда тебя, сударь мой, здесь нет.

— Все это очень хорошо, любезная моя старушка, но кто же убирает комнаты в два часа ночи?! И разрешите вам заметить, — продолжал я, уже улыбаясь, ибо это приключение мне несколько вернуло спокойствие, — что с вашим еще свежим личиком и с вашим резвым видом вы довольно странно выбрали момент для визита к молодому человеку, который уже сумел доказать, что он не из робких.

— Да как же мне было не прийти сюда, баловень ты этакий, когда ты всю ночь не давал мне уснуть! И что за ночь, пречистая дева! То раздаются такие проклятия, что тебя в дрожь бросает! Слышатся всякие дьявольские слова и имена, и их больше, чем в святцах имен святых! То виднеются блуждающие огни, то какие-то черные и белые духи падают с облаков прямо к нам в сад; черные духи разбегаются в разные стороны, а белые распахивают окна, будто хотят подышать воздухом, а потом начинают распевать романсы из разных там комедий; а потом появляется самый наистрашнейший из всех духов и уносит тебя на моих глазах, верно в какую-нибудь геенну огненную, откуда ты, поди, и выбрался-то только благодаря моим молитвам! Максим, скажи мне, что ты натворил?!

— Дорогая моя Дина, все это очень просто объясняется, а между тем и сам преподобный Кальме не смог бы описать все эти адские видения с большей силой и простотой. Но раз уж вас разбудили, так выслушайте мой ответ, ибо вы женщина умная, опытная, рассудительная и лишь вы одна сумеете избавить меня от моих сомнений. Итак, слушайте меня внимательно, если вы только не спите.

Засим я рассказал ей все, что я только что вам рассказал (полагаю, вы не испытываете никакого желания прослушать эту историю во второй раз). Все это я ей рассказал, повторяю, с душевным сокрушением, столь проникновенным и столь искренним беспокойством о последствиях моей вины, что, услышь меня сам дьявол, так и он бы растрогался.

Я кончил мой рассказ и, дрожа, стал ждать ее ответа, как если бы дело шло о моем смертном приговоре. Дина так долго ничего не отвечала, что я стал опасаться, не уснула ли уже она.

Наконец она торжественно сняла очки, незадолго перед тем надетые ею, чтобы следить за выражением моего лица, освещенного свечами (свечи она сменила уже после того, как я вернулся). Потом она протерла стекла очков рукавом своего платья, спрятала их в футляр, а футляр положила в карман (почтенные женщины, занимающиеся ведением хозяйства и считающие, что предусмотрительность и точность — их неотъемлемые качества, всегда имеют карманы). А затем уже она встала и прямо пошла к складному стулу, на котором я все еще сидел.

— Ну, шалун, ложись спать, — сказала она, нежно потрепав меня рукой по щеке. — Иди спать, Максим, и спи спокойно, дитя мое. Нет, право, на этот раз ты не погубил свою душу; но дьявол тут совсем ни при чем!

МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ МАРСАН

Эпизод первый

КАРБОНАРИИ

Несмотря на живое сочувствие к благородной борьбе народов, сопротивлявшихся захватам Наполеона — оно-то и привело меня в конце 1808 года в Венецию, — я никогда не забывал, что я француз и что ужасное побоище, подготовляемое в то время частью Европы, потребует крови моих соотечественников. Восхищаясь вооруженным союзом, создававшимся в Северной Италии под покровом непроницаемой тайны, я дал себе клятву не принимать в его деятельности никакого участия и чаще всего мечтал о том, чтобы продолжить свои исследования натуралиста и побродить по изрезанному заливами побережью Иллирии, в местах, немного знакомых лишь ученым и поэтам. Это обстоятельство, а также необходимость скрыться наконец от полиции императора, менее бдительной и непреклонной в завоеванных областях, чем на глазах своего повелителя, послужило единственной причиной моей тогдашней эмиграции из Франции.

Но я не в силах был покинуть Венецию, и нетрудно понять почему. Я снова был влюблен, хотя мысль об Амелии[89] не покидала меня с того самого часа, как мы расстались с ней навеки; в слабом человеческом сердце уживаются порой тайны, совместить которые на первый взгляд невозможно.