Том 2. Республика Шкид - Л. Пантелеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но! — говорю. И пришпорил слегка. И поводьями дернул.
Не двинулся Негр.
— Но! — говорю. — Дурашка! Воды испугался?
Стоит и боками шевелит. И уши тоже шевелятся.
— Да ну же, — говорю, — в самом деле!..
Обозлился я тут… Как ударил в бока, свистанул:
— А ну, скачи!..
Подскочил Негр. И ринулся прямо в воду. Прямо в самую глубину.
Уж не знаю, как я успел стремена скинуть, только вынырнул я и вижу — один я плыву по реке, а рядом, в двух саженях, круги колыхаются и белые пузыри булькают.
Ох, пожалел я лошадь!..
Минут пятнадцать все плавал вокруг этого места. Все ждал, что вот-вот вынырнет Негр. Но не вынырнул Негр. Утонул.
Захлюпал я тут, как маленький, и поплыл на тот берег.
Вылез. Течет с меня, как с утопленника. Шапку в воде потерял. Сапоги распухли. В мягких таких сапогах и идти легко.
Пошел. Иду по тропиночке. Солнце мне левую щеку греет — значит, Луганск правее — где нос. Иду по направлению носа. Между прочим, все больше и больше обсыхаю. И сапоги обсыхают. Все меньше и меньше становятся сапоги — ногу начинают жать.
Вдруг откуда-то человек. Не военный. Вольный. В мужицкой одежде. Страшный какой-то.
— Здорово, — говорит, — пан солдат!
И смеется.
Я говорю:
— Чего, — говорю, — смеешься?
Я испугался немножко. Все-таки не в деревне гуляю на масленице. На фронте ведь.
А он говорит:
— Я смеюсь с того, пан солдат, что вы очень ласковые.
— Как, то есть, — говорю, — ласковые? Ты кто?
— Я, — говорит, — был человеком, а теперь я — бездомная собака. Вы не смотрите, что у меня хвоста нет, я все-таки собака…
— А ну тебя, — говорю. — Выражайся точнее.
Смеется бродяга.
— Вы, — говорит, — у меня жену убили, а я сейчас вашего часового камнем пристукнул.
— Как, — говорю, — часового?
И сразу — за браунинг. А он за горло себя схватил, рубаху на себе разорвал и как заорет:
— Стреляй, стреляй, мамонтов сын!..
Я тут и понял. Фуражки на мне нет, звезды не видно — вот человек и подумал, что я белобандит, сволочь, мамонтовский казак.
— Кто, — говорю, — у тебя жену убил? Отвечай…
— Вы, — говорит. — Вы, добрые паны. И домик вы мой сожгли. И жинку, старушку мою, штыком закололи. Спасибочки вам…
И на колени вдруг встал. И заплакал.
«Фу! — думаю. — На сумасшедшего нарвался. Что с ним поделаешь?»
— Встань, — говорю, — бедный человек. Иди! Ошибаешься ты: не белый я, а самый настоящий красный.
Встал он и смотрит. Такими глазами смотрит, что век не забуду. Большие, печальные, как и действительно у собаки.
— Иди, — говорю, — пожалуйста.
А он смотрит.
— Иди, — говорю, — пройдись немножко.
Страшно мне стало. Браунинг все-таки, шесть патронов в обойме, а страшно. Жутко как-то.
Мужик молчит. Тогда я свернул с тропиночки и осторожно пошел мимо него. И дальше иду. Нажимаю. И тут, понимаете ли, опять начинает скулить мозоль. Пока я стоял с сумасшедшим, сапоги у меня совершенно ссохлись. Невозможно до чего заскулила мозоль. Еле иду.
И вдруг сзади топот. Оглядываюсь — бежит сумасшедший. За мной бежит, орет чего-то.
Ох, испугался я — мочи нету. Побежал. Не могу бежать. Остановился. Поднял браунинг и спустил курок.
И конечно, выстрел у меня не вышел. Пока я купался, патроны промокли и отсырели.
Но сумасшедший остановился. Остановился и снова кричит:
— Пан товарищ! Не ходите до той могилы. За могилой вам смерть.
Не понял я. За какой могилой? Чепуха! Пошел.
Не знал я, конечно, в то время, что они тут всякую горку могилой называют. На горку как раз и взбираюсь. Карабкаюсь я на эту горку и вдруг вижу: навстречу мне с горки — конный разъезд.
Сразу я догадался, что это за разъезд. Блеснули на солнце погоны. Мелькнули барашковые кубанки. Сабли казацкие. Пики…
Тут на своих ужасных мозолях я все-таки побежал. Я побежал в кусты. Выкинул браунинг. И руками — за пазуху, за ремень, где лежал у меня тот секретный пакет к товарищу Буденному.
Но — мать честная! Где же пакет? Шманаю по голому животу — живот весь на месте, а пакета нема. Нету!.. Потерялся пакет…
А уж кони несутся с горы, уж слышу казацкие клики:
— Гей! Стой!..
Уж даже фырканье лошадиное слышу. Даже свист из ноздрей слышу. А бежать не могу. Невозможно. Не позволяют, понимаете, мозоли бежать, и все тут.
Глупо я им достался. Тьфу, до чего глупо!
Ну, у меня еще в те времена, по счастью, обе руки при себе были. Я показал им, как в нашей деревне дерутся. Один — получай в зубы, другой — в ухо, а третий… третий меня по башке стукнул. Упал я. И память потерял. Но не умер.
Очнулся я — мокрый. Течет на меня вода. Хлещет вода, не поймешь откуда. И в нос, и в уши, и в глаза, и за шиворот. Фу!
Закричал я:
— Да хватит! Бросьте трепаться!
И сразу увидел: лежу я на голой земле у колодца, вокруг офицеры толпятся, казаки… Один с железным ведром, у другого в руках пузырек какой-то, спирт нашатырный, что ли…
Все нагибаются, радуются… Сапогами меня пинают.
— Ага, — говорят, — ожил!
— Задвигался!
— Задышал, большевистская морда!
— Вставай! — приказывают.
Я встаю. Мне все равно, что делать: лежать, или стоять, или сидеть на стуле. Я стою. Мокрый. Весь капаю.
— Ну как? — говорят. — Куда его?
— Да что, — говорят, — с ним чикаться! Веди его, мерзавца, прямо в штаб.
Повели меня в штаб. Иду. Капаю. И невесело, вы знаете, думаю:
«Да, — думаю, — Петя Трофимов, жизнь твоя кончается. Последние шаги делаешь».
И, между прочим, эти последние шаги — ужасные шаги. Мозоли мои, товарищи, окончательно спятили. Прямо кусаются мозоли. Прямо как будто клещами давят. Ох, до чего тяжело идти!
«Да, — думаю, — Петечка!.. Погулял ты достаточно. Хватит. Мозолям твоим уж недолго осталось ныть. Через полчаса времени расстреляют тебя, буденновец Петя Трофимов!»
«Ох… Буденновец! — думаю. — Баба! Растяпа!.. Пакет потерял! Представить только: буденновец пакет потерял!..»
«Ой, — думаю, — неужели я его потерял? Неужели посеял? Невозможно ведь. Не мог потерять. Не смел…»
И себя незаметно ощупываю. Иду, понимаете, ковыляю, а сам осторожно за пазухой шарю, в штанинах ищу, по бокам похлопываю. Нет пакета. Ну что ж! Это счастье. С пакетом было бы хуже. А так — умирать легче. Все-таки наш пакет к Мамонтову не попал. Все-таки совести легче…
— Стой! — говорят конвоиры. — Стой, большевик! Вже штаб.
Поднимаемся мы в штаб. Входим в такие прихожие сени, в полутемную комнату. Мне и говорят.
— Подожди, — говорят, — мы сейчас доложим дежурному офицеру.
— Ладно, — говорю. — Докладывайте.
Двое ушли, а двое со мной остались. Вот я постоял немного и говорю.
— Товарищи! — говорю. — Все-таки ведь мы с вами братья. Все-таки земляки. С одной земли дети. Как вы думаете? Послушайте, — говорю, — земляки, прошу вас, войдите в мое тяжелое положение. Пожалуйста, — говорю, — товарищи! Разрешите мне перед смертью переобуться! Невозможно мозоли жмут.
Один говорит:
— Мы тебе не товарищи. Гад! Россию вразнос продаешь, а после — мозоли жмут. Ничого, на тот свет и с мозолями пустят. Потерпишь!
Другой говорит:
— А что, жалко, что ли? Пущай переобувается. Можно, земляк. Вали, скидавай походные!
Сел я скорее на лавочку, в уголок, и чуть не зубами с себя сапоги тяну. Один стянул и другой… Ох, черт возьми, до чего хорошо, до чего приятно голыми пальцами шевелить! Знаете, так почесываешь, поглаживаешь и даже глаза зажмуришь от удовольствия. И обуваться обратно не хочется.
Сижу я на лавочке в темноте, пятки чешу, и совсем уж другие мысли в башку лезут. Бодрые мысли.
«А что? — думаю. — Не так уж мои дела, братцы, плохи. Кто меня, между прочим, поймать может? Что я такое сделал? Красный? На мне не написано, что я красный, — звезды на мне нет, документов тоже. Это еще не известно, за что меня расстрелять можно. Еще побузим, господа товарищи!..»
Но тут — не успел я как следует пятки почесать — отворяется дверь, и кричат:
— Пленного!
— Эй, пленный, обувайся скорей! — говорят мне мои конвоиры.
Стал я как следует обуваться. Сначала, конечно, правую ногу как следует обмотал и правый сапог натянул. Потом уж за левую взялся.
Беру портянку. И вдруг — что такое? Беру я портянку, щупаю и вижу, что там что-то такое — лишнее. Что-то бумажное. Пакет! Мать честная!
Весь он, конечно, промок, излохматился… Весь мятый, как тряпка. Понимаете? Он по штанине в сапог провалился. И там застрял.
Что будешь делать?
Что мне, скажите, бросить его было нужно? Под лавочку? Да? Так его нашли бы. Стали бы пол подметать и нашли. За милую душу.
Я скомкал его и в темноте незаметно сунул в карман. А сам быстро обулся и встал.
Говорю:
