Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Швентас глубоко вбирал в себя воздух, тер лоб и смеялся.
— Чудо случилось, да и только, — продолжал он, — а теперь дайте нам перебедовать; потому что тащились мы не день, и не два, и не месяц… а так, что и счет дням мы потеряли. Менес [35] был разрублен пополам, когда мы выбрались из Мальборга, а вот теперь меч солнца снова распластал его… а мы только что пришли…
С этими словами Швентас, оглянувшись на Рымоса, так же, по его примеру подобрал ноги и присел на землю.
Один только кунигас не думал об отдыхе.
Он стоял молча, когда Мерунас, возвратившись, показал на дуб, объясняя, что его зовут. Юрий уже собрался в путь, когда старый спутник, заметив его движение, встал, чтобы идти с ним вместе.
— Без меня вы, кунигасик, едва ли столкуетесь со святыми человеками, — сказал он, — ни они вас не поймут, ни вы их… Поплетусь-ка с вами.
Юрий шел храбро, не отвечая Швентасу.
Несколько вейдалотов ждали их у забора. Швентас, потирая лоб, обогнал своего кунигаса.
— Вы что за люди? — спросил старший вейдалот.
— Мы из крыжацкой неволи, — ответил Швентас и прибавил, показывая на Юрия, — а знаете, кто этот?.. А это малец, отнятый у Реды Пилленской, когда был еще ребенком… Крыжаки едва не переделали его на немца… Но кровь проснулась… У него родинка, горошинка на шее… Не кто, как он!
Вейдалот всплеснул руками…
— С детства? У них? — воскликнул он, нахмурясь. — На что он нам теперь?
Юрий, догадавшись о чем речь, поднял голову.
— Пригожусь, — сказал он коротко и гордо.
Вейдалоты посмотрели на него: осанка подтверждала слово. Они покачали головами и переглянулись. Швентас тем временем бестолково рассказывал о бегстве, пересыпая речь смехом и проклятиями. Рассказ его так был похож на сказку, что слушатели пожимали плечами. Зашел разговор и о Банюте… А Швентас сам признался, что долго служил немцам, пока, как он выражался, сердце не перевернулось у него в груди…
Не зная, что делать с гордым, молчаливым и таким чужим для них пришельцем, вейдалоты направили Юрия к Кревуле.
А Банюта? Банюта спала… Сон ее был, как сон младенца в колыбели, знающего, что кто-то стережет его покой. Поодиночке приходили все бабы и девушки взглянуть на нее
Банюта спала… Порою из ее груди вырывался вздох, и казалось, что вот-вот она проснется; но сон возвращался, и ночь расстилалась по земле, а девушка все продолжала спать.
Все женщины по очереди успели уже посмотреть ее по разу и по другому. Только старая Яргала, сидевшая неподалеку у костра, хотя ее звали и уговаривали взглянуть на спавшую, не хотела сойти с места и посмотреть на девушку.
— Не хочу, — говорила она, — и незачем. У меня разорвется сердце… Была у меня дочь в ее летах и сгинула… Зверь ли ее зарезал, немцы ли убили, не мог сказать мне ни один знахарь… пропала, как камень в воду.
И не пошла старая Яргала… Только, вспомнив прошлое, заплакала, оперлась на руку и затянула песенку, которой провожают в могилу девушек с венком на голове.
Остальные женщины отступились от нее. Так она сидела долго; но вдруг сердце ее точно дрогнуло… она зашевелилась, хотела встать, но снова села.
— Идти? Не идти? — говорила она сама с собой. — Зачем?.. Разорвется сердце!..
И она опять то садилась, то порывалась встать… что-то ее и гнало, и удерживало…
Наконец она метнулась, встала на ноги, но не хватило духу… И вот издалека до нее донесся тихий вздох… Вздыхала сквозь сон Банюта.
Полупогасший огонь костра, раздутый ветерком, бросил блики на лицо уснувшей. Яргала шла к ней, сначала медленно, потом скорее… Оглянулась вокруг себя, как будто застыдилась… Подошла, нагнулась, стала на колени, села…
Глаза старухи точно хотели выскочить из орбит; она невольно вытянула руки, приоткрыла рот… смотрела… и насмотреться не могла. Она дышала все порывистей, и слезы начинали течь из глаз.
— О, и она, золотая моя рыбка, была бы такою же, если бы жила! — начала она причитать тихонько. — Такие же косы были у нее янтарные, такие же губки алые, такой же лобик белоснежный… Дитятко мое, дитятко родимое! — повторяла она плача, так тихо, так сдерживая голос, что едва слышала сама, что говорила…
Спящая вздрогнула; глаза ее широко открылись: голубые, ясные. Она вперила их в старушку, смотрела, а на губах играла улыбка… Так они глядели друг на друга… минуту ль, час ли?.. Все тело старухи трепетало, а Банюта не могла смежить веки.
В этот миг дыхание распахнуло сорочку на груди Банюты, и открылось колечко на шнурочке, которое она хранила…
И вдруг одновременно раздался двойной крик… Девушка протянула руки, а старуха схватила ее в объятия…
— Банюта! — вскрикнула мать и упала в обморок.
Женщины, издалека следившие за тем, что будет, прибежали в страхе, чтобы привести старуху в чувство и вырвать девушку из ее окоченевших рук. Но обе держались друг за друга крепко, как будто бы срослись… Банюта отыскала мать.
На эту весть сбежалось все, что жило; разбудили спавших… Со всех концов спешили девушки… Приходили с расспросами мужчины…
— Яргала узнала дочь!
Некоторые относились недоверчиво. Но Банюта уже рассказывала, что помнила о детстве, и за каждым словом старая, всплескивая руками, восклицала:
— Голубка моя! Дитятко мое! Колечко было доказательством.
Креве, сидя под своею крышкой, слушал рассказ Швентаса. Он велел кунигасу показать родимую горошинку на шее; качал головой, не верил. Юрий смахивал, в его глазах, на крыжацкого шпиона, а Швентас разыграл роль обманутого дурака.
Посоветовавшись с остальными жрецами, старик велел без шума запрятать всех пришлецов в сарайчик, рядом с дубом, покормить и приставить стражу. Сюда же притащили разоспавшегося Рымоса, который, едва дотащившись, опять свалился и снова погрузился в сон.
Юрий, плохо владевший языком, был как в путах. Он дивился, что та Литва, по которой он так тосковал, представлялась вблизи совсем иною, нежели издалека, когда он мечтал
