Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917 - Юрий Владимирович Макаров

– Вы не откажете подписать?

– Да, да, конечно.

Под телеграммой своим крупным кадетским почерком Ильин изобразил свою фамилию, не забыв проставить, как учили, число, год и даже час.

– До свидания. Всего хорошего.

И, снова горячо пожав руку слегка удивленному корреспонденту, Ильин побежал положить телеграмму на место, а потом в столовую, где завтрак уже кончался.

Остальное время дня до парадного ужина Ильин провел в беготне по всему расположению полка, от Звенигородской до Рузовской. Нужно было посмотреть, чтобы праздничное настроение в казармах не слишком повышалось и чтобы откровенно пьяные были спрятаны в безопасные места. Взысканий в этот день не только не накладывалось, но снимались старые и выпускались всегда немногочисленные арестованные. Дежурному в полковой праздник было много дела. И это свое «надзирательское» дело Ильин справлял с присущим ему вообще, а в тот день специально, щенячьим восторгом. Он влетал в роту, отмахивал дежурного с рапортом, всех поздравлял и всех трепал по плечу. Встречали и провожали его тоже всюду с широкими и ласковыми улыбками. А когда возвращался в собрание, устремлялся в телефонную будку, где запирался и сидел по часу, здорово мешая этим и председателю распорядительного комитета, и хозяину собрания, и буфетчику Люмену, занимавшимся приготовлениями к ужину и удивлявшимся, с чего это Ильин, который никогда раньше в этом замечен не был, вдруг захворал телефонным недугом.

Вечером, вернее, ночью – съезжались к одиннадцати часам – в собрании был ужин с великими князьями, с цыганами, с командирами и адъютантами других полков дивизии, с неаполитанскими певцами, со «старыми семеновцами» и т. д. Последние выбрались из собрания часов в десять утра. На следующий день утренних занятий в полку не было. К завтраку офицеры собрались поздно. С утра принесли «Новое время», но почти никто его не читал, а те, кто и прочли, ничего особенного не заметили, в том числе и командир полка.

Но нашлись люди, которые заметили. В одном из близких полков обратили внимание, что телеграмма семеновцам была что-то уж слишком «милостивая». Подозрительными показались: «сердечно поздравляю» и «счастливый день полкового праздника». Так царь почти никогда не писал.

Надо сказать, что фабрика царских телеграмм была сложная и тонкая. Телеграммы посылались разного рода, и соболезновательные вдовам, по случаю кончины всяких важных лиц, но главным образом поздравительные – и высоким особам, и учреждениям, и обществам, и полкам. Кроме нескольких гвардейских полков, государь был шефом многих других военных частей. Заведовали этим делом два чина царской Походной канцелярии, и главным из них был преображенец, флигель-адъютант Дрентельн. Куда бы царь ни ездил, в Крым, в финляндские шхеры, в Москву или в Киев, всюду они его сопровождали, так как за все свое 23-летнее царствование в отпуску, как мы все, грешные, царь никогда не был и «служебные обязанности» нес непрерывно.

Дело свое Дрентельн знал мастерски. Никогда не бывало случая, чтобы те, кто имел на это право, был обижен неполучением вовремя знака царского внимания. Главная трудность заключалась даже не в том, чтобы помнить все сроки и числа. Для этого держались особые календари, которые каждый день просматривались. Самое сложное было составить телеграмму, где каждое слово должно быть взвешено на аптекарских весах, и при этом еще так, чтобы телеграммы по возможности не были похожи одна на другую. А так как, при всем богатстве русского языка, поздравительных слов имеется в нем все-таки ограниченное количество, то и получались бесконечные комбинации и перестановки непременно одноценных слагаемых. Если одному учреждению писалось: «Уважаю вашу полезную деятельность на благо Родины», то другое учреждение получало: «Ценю вашу плодотворную работу на пользу Отечества», и ни на одну унцию больше или меньше. Если Апшеронскому пехотному полку писалось «славные апшеронцы», то Нижегородскому драгунскому нужно было дать «доблестные нижегородцы», а иначе смертная обида.

Исторически известно, что государь Николай II к исполнению своих царских обязанностей относился самым добросовестным образом, и все, что ему подавали, внимательно, от доски до доски, прочитывал. Прочитывал он и все телеграммы, которые от его имени посылались, но никогда в них ничего не менял. Он знал, что лучше и политичнее написать все равно невозможно.

Вот эти-то «аптекарские весы» и были всему последующему причиной. Два года тому назад преображенцы получили просто «поздравляю», а семеновцы в этом году: «сердечно поздравляю». Тут что-то не так. Нужно проверить. И проверили. Проверили на телеграфе. Проверили в редакции, где показали оригинал за подписью дежурного по полку. Все стало ясно. Тексты разные. Дело пошло выше и на пятый день дошло до ушей главнокомандующего гвардией и Петербургским военным округом, грозного во гневе великого князя Николая Николаевича.

Николай Николаевич взбеленился, вызвал ничего не подозревавшего командира полка и форменным образом на него наорал:

– Молокосос, мальчишка, безусый подпоручик, да еще при исполнении служебных обязанностей, ничтоже сумняшеся по своему вкусу переиначивает собственные слова государя императора, слова, которые на всем протяжении империи Российской между пятью морями имеют силу закона!!! Какие же порядки, какая дисциплина в полку, где такие вещи возможны?!

Генерал-майор Александр Александрович Зуров, бывший коренной преображенец, окончивший военную академию, образцовый офицер, прекрасный человек и один из наших лучших командиров, стоял навытяжку, как школьник, бледный как полотно и закусив губы. Стоял и ничего возразить не мог. По внешности проступок был действительно чудовищный.

Зуров вернулся к себе в командирский дом, сел к столу и написал прошение об отставке. В 44 года его военная карьера была кончена. После этого, до самой революции, он сидел в Москве помощником заведующего московскими дворцами, генерала Истомина, тоже «старого семеновца».

Когда в полку взяли на цугундер Ильина и стали его спрашивать, как ему могло взбрести в башку удрать такую дикую штуку, он ничего толкового ответить не мог. Пьян был? Конечно нет. Две-три рюмки водки и два-три бокала шампанского, с его тренировкой, от этого не пьянеют… Кроме того, он отлично знал, что он был «в наряде», а должностным лицам пить много не полагалось. Была общая линия, которую давали старшие, что пить можно, но пьянеть не нужно, а терять голову и вовсе нельзя. Это считалось уже провалом. Веселость и в пределах, но отнюдь не больше… А напиться на дежурстве, за это могли выгнать из полка.

А если не пьян, так что же тогда?

Единственно, чего от него добились в виде оправдания, это:

– Нашло затмение.

Но причину этого «затмения» он указать был не в силах, а может быть, и сам ее не сознавал.

Вскоре последовали «кары». Полковой адъютант Федя Сиверс был посажен на 30 суток под арест.