России верные сыны - Лев Никулин

Сердцевед и умница Воронцов считал ее умной, но не слишком образованной, обладающей редким искусством привлекать к себе людей. Дарья — или, как она себя называла, Доротея — Христофоровна умела очаровывать, но и сама была склонна увлекаться. Впрочем, особой сердечности и страстности в ее привязанностях никогда не было. Сентиментальность уживалась в ней с практичностью и осмотрительностью; она приходилась родной сестрой Александру Христофоровичу Бенкендорфу, будущему шефу жандармов.

В те времена успехи дипломата часто зависели от его личности, от умения находить друзей, привлекать к себе симпатии придворных, — Дарья Христофоровна была верной помощницей мужу. Злые языки говорили, что она ищет среди английских вельмож того, кто будет первым министром, чтобы подарить его интимной близостью, и будто бы остановилась на лорде Грее.

Особу короля представлял принц-регент, будущий король Георг IV. Дарья Христофоровна старалась обворожить близких к нему людей — первого министра лорда Ливерпуля и надменно-хмурого лорда Кэстльри. В то же время она была в дружеских отношениях с сэром Фрэнсисом Бэрдетом — лидером оппозиции в парламенте. Сэр Роберт Вильсон, состоявший английским комиссаром при русской армии в дни Отечественной войны, был членом парламента и принадлежал к оппозиции. Он немного говорил по-русски, имел приятелей в свите Александра, называл себя другом России и тоже иногда украшал своим присутствием салон Дарьи Христофоровны.

В первые годы пребывания в Лондоне чета Ливен часто обращалась к Семену Романовичу Воронцову, — его знание людей, опыт помогали послу и его супруге. Воронцов был близок с английской аристократией, дружил с лордом Пемброк, породнился с Пемброками. Семен Романович немного косился на заигрывания Дарьи Христофоровны с господами из оппозиции. Он не терпел сэра Роберта Вильсона, помня его глупые и наглые выходки против фельдмаршала Кутузова, и был несколько холоден с этим «другом России».

Переступив порог посольства, Можайский сразу ощутил ту придворную атмосферу, которую он хорошо узнал в главном штабе императора.

В сущности, это была копия двора, — все вращалось вокруг Дарьи Христофоровны. Второй особой после нее был ее супруг — посол.

Ливен принял Можайского ласково, с тем оттенком снисходительной фамильярности, которая считалась для молодого дипломата высшим благоволением, но миссия, которую выполнял Можайский, была ему не слишком приятна. Ливен уже дважды писал Нессельроде, что англичане не склонны видеть у себя на смотру в Гайд-парке семеновцев. Сейчас в письме императора, которое привез Можайский, ему предлагали проявить настойчивость в этом вопросе.

Было еще одно обстоятельство, доставлявшее некоторое беспокойство Ливену. В Англии в то время находилась Екатерина Павловна, сестра императора, влияние которой англичане считали опасным для своей политики. В их тайных донесениях из Петербурга Екатерина Павловна именовалась «умной и опасной бестией», ей приписывали характер леди Макбет.

Она не могла забыть о том, что граф Михаил Огинский в беседе с ее державным братом об устройстве Литвы предназначал ей, русской великой княжне, титул герцогини Литовской, Киевской, Подольской и Волынской. Только опасения, как примут название литовцев жители Киевщины, Подолии, Волыни, опасение возмущения украинцев помешали Александру осуществить проект Огинского. И все кончилось прозябанием в Твери между Москвой и Петербургом. Титул «тверской полубогини», поднесенный Екатерине Павловне Карамзиным, не утешал ее в тверском уединении. А между тем ей хотелось властвовать, плести политические интриги, ей хотелось власти хотя бы над Литвой и Украиной.

И вот «тверская полубогиня», оправдывая опасения лорда Ливерпуля и Кэстльри, довольно ясно показывала свои симпатии лидерам оппозиции и вызывала недовольство принца-регента и его министров. Но смел ли русский посол объяснять сестре императора, что ей не следует высказывать резких суждений о британском кабинете?

В тот день, когда появился Можайский, Ливен принужден был согласиться позвать к обеду лидеров оппозиции, понимая, что это вызовет раздражение принца-регента и его министров.

В эпоху придворной дипломатии завтраку, обеду, рауту, балу, партии в вист придавалось важнейшее значение. Именно за карточным столом первый игрок в вист во всей Европе — Талейран изобретал хитроумные политические интриги. Бал в Вене, который давал Меттерних, приобретал особое значение, — здесь иногда решались судьбы владетельных князей и княжеств, возникали и разрушались военные союзы.

Было множество примет, тончайших черточек в отношениях высоких особ к послам и друг к другу, по которым старались угадать будущую политику держав. Где именно, в какой ложе, сидит король Вюртембергский, как посмотрел император Александр на короля Саксонского, с какой дамой открыл придворный бал император Франц, — все это считалось необыкновенно важным и значительным, об этом писали подробнейшие донесения послы министрам иностранных дел. То был век, когда иностранная политика считалась личным делом монарха, делом его двора, — недаром Меттерних именовался придворным канцлером. И только самые дальновидные дипломаты начинали понимать, что не прихоть самодержца — его антипатия к Наполеону или симпатия к Бурбонам — решает судьбы страны, войну или мир. Они стали интересоваться тем, как отзовется политическая новость на курсе ренты, что думает о политическом событии банкир или негоциант из Сити. Иные свою осведомленность в делах государственных использовали и для того, чтобы удачно играть на бирже.

Семен Романович Воронцов, Андрей Кириллович Разумовский и сам государственный канцлер Румянцев были дипломатами старой школы, — они презирали Талейрана не только за то, что он был продажным по натуре и легко менял хозяев, но и за то, что он унизился до игры на бирже.

В Лондоне, казалось, все оставалось по-старому; сумасшедший король, отстраненный по своему безумию от дел, о котором говорили, что он лишился к старости рассудка, которым не обладал и в молодости, принц-регент и его кружок, алчность и продажность аристократии, продажность парламента — все это прикрывалось кажущимся величием, веками, освященными обычаями и церемониями, условностями этикета.

Для четы Ливен обеды и рауты были едва ли не самым главным в дипломатии. Приглашение к обеду или к карточному столу обсуждалось, как важное государственное дело. Приятно ли будет его светлости увидеть достопочтенного сэра Икс, с кем посадить рядом графиню Зет, как составить партию в пикет и что именно произошло между лордом-канцлером и маркизой Игрек — вот что интересовало дипломатов начала прошлого века. Много золота уходило в руки разного рода тайных агентов, шнырявших на задворках дворцов и вокруг фавориток и фаворитов влиятельных людей. В Лондоне все это осложнялось парламентской возней, интригами пока еще бессильной оппозиции против правительственной партии.

Можайский терпеть не мог такие обеды. Он знал, что людей его ранга обычно сажают рядом с молодыми секретарями посольства, там им полагается молчать, ежели и говорить между собой — то шёпотом. В таком напряженном молчании проходило чуть не два часа.

Но неожиданно он оказался в другом положении, — видимо, Дарья Христофоровна узнала, что молодой человек был любимцем Семена Романовича. Но не только поэтому Можайский был приглашен запросто — и притом за час до обеда. Супруга посла хотела познакомиться с гостем, который был офицером штаба его величества и знал немало любопытных новостей.

Дарья Христофоровна, действительно, оказалась привлекательной дамой; что-то в ее повадке и кокетливой игре с собеседником напоминало лису (кстати сказать, «лисичкой» называли ее брата, будущего шефа жандармов).

Лицо Дарьи Христофоровны можно было назвать даже красивым. Несколько портил черты острый нос и презрительная усмешка. Во взгляде ее было дерзкое высокомерие, пренебрежение ко всем, кого она считала ниже себя, впрочем, это были черты характера, свойственные остзейскому дворянству. Она держалась чересчур прямо, точно в строю, и от этого ее худощавая фигура казалась некрасивой. Но все менялось в ее неприятном облике, когда она подходила к фортепьяно. Эта надменная, светская дама была отличной музыкантшей. И когда она играла, выражение ее лица было одухотворенным и мечтательным.

Они сидели в маленькой круглой гостиной под портретом императрицы Марии Федоровны.

Сначала шли расспросы о Париже, о модах, о театре, о Клерон — сопернице в славе знаменитой актрисы Дюшенуа, о том, кто сейчас подруга сердца Милорадовича, правда ли, что обер-гофмаршал Толстой не будет больше сопровождать императора в его странствиях…

Вдруг Дарья Христофоровна наклонилась к нему так близко, что он увидел перед собой в упор ее сощуренные, пронизывающие глаза: