Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Я помнил, что стоял в тот день на трибуне для особо важных персон с Сэмми и Филдингом; но Чхагган мог быть где угодно. Чхагган, который наряду с Сэмми особо отличался в стрельбе дротиками из трубки на мандуковских комнатных олимпиадах.

– Но это не могла быть простая трубка, – подумал я вслух. – Слишком далеко. К тому же снизу вверх.

– Тогда специальное ружье, – пожал плечами Авраам. -Подробности содержатся в письменных показаниях Сэмми. Утром Минто их принесет. Но ты понимаешь, – добавил он, – что в суде это не пройдет.

– И не надо, – ответил я. – Это дело будет решаться не на судебном заседании.

Минто умер прежде, чем он смог принести Аврааму показания Сэмми. Среди его бумаг документ найден не был. Инспектор Сингх не заподозрил здесь убийства; что ж, пусть так. В любом случае я знал, что мне делать. Мной овладели древние, неодолимые побуждения. Вопреки всем ожиданиям потревоженная материнская тень витала у меня за плечами, взывая к насилию.

Кровь за кровь. Омой мое тело в красных фонтанах крови убийц и дай мне упокоиться с миром.

Я это сделаю, мама.

Мечеть в Айодхъе была разрушена. Люди буквенной лапши, «фанатики», или, напротив, «благочестивые освободители святынь» (выбирайте, что вам ближе, остальное вычеркивайте) тучей двинулись на построенную в семнадцатом веке Бабри Масджид и развалили ее голыми руками, разорвали зубами, уничтожили силой той стихии, которую сэр В. Найпол [142] одобрительно охарактеризовал как «пробуждение к истории». Полицейские, судя по фотографиям в газетах, стояли в сторонке и смотрели, как исторические силы делают свою работу по уничтожению истории. Реяли шафранные флаги. Люди распевали дхуны во славу Рамы: «Рагхупати рагхава раджа Рам» и прочее. Это был один из тех моментов, которым лучше всего подходит определение «противоречивый»: момент радости и горя, подлинности и фальши, естества и манипуляции. Он и открывал двери, и закрывал их. Это был конец, и это было начало. Это было то самое, что много лет назад предсказал Камоинш да Гама, -приход Карающего Рамы.

Некоторые обозреватели осмелились усомниться в том, что нынешний город Айодхъя в штате Уттар-Прадеш стоит на месте легендарной Айодхъи, где, согласно «Рамаяне», родился Всемогущий Рама. Представление о том, что Рамджанмабхуми, родина Рамы, находилась в точности там, где потом построили мечеть, идет отнюдь не из глубокой древности – оно не насчитывает и ста лет. Первым заявил о том, что ему явился здесь Всемогущий Рама, как раз некий мусульманин, молившийся в старой мечети Бабри, -с него-то все и началось; что может быть лучшим символом веротерпимости и религиозного плюрализма? После этого видения мусульмане и индуисты какое-то время мирно уживались на священном месте… но черт с ними, с прошлыми делами! Кто сейчас будет копаться в этих поросших быльем тонкостях? Здание рухнуло. Пришло время последствий, а не взглядов в прошлое; время думать о том, что будет дальше, а не о том, что могло бы или не могло случиться, если бы…

Дальше было вот что: в Бомбее ночью кто-то ограбил галерею «Наследие Зогойби». Воры сработали быстро и профессионально; установленная в галерее система сигнализации оказалась совершенно ненадежной, и в некоторых местах она вообще была неисправна. Были взяты четыре картины, принадлежащие к циклу «мавров» и явно выбранные заранее: по одной из всех трех основных периодов и также последняя, неоконченная, но тем не менее выдающаяся работа – «Прощальный вздох мавра». Тщетно хранительница музея доктор Зинат Вакиль пыталась обратить на это событие внимание радио и телевидения. Эфир заполонили события в Айодхъе и их кровавые последствия. Если бы не Раман Филдинг, утрата этих национальных сокровищ вовсе не получила бы никакого освещения. Лидер ОМ, комментируя кражу по центральному телевидению, провел параллель между исчезновением картин и падением мечети.

– Когда такие чуждые нам артефакты покидают священную индийскую землю, я не вижу повода для грусти, – сказал он. – Если мы хотим, чтобы родилась новая нация, многое из того, что принесли с собой чужеземцы, должно быть выметено.

Выходит, даже сейчас мы – чужеземцы? После двух тысячелетий мы все еще не свои и, разумеется, скоро будем «выметены», что не повлечет за собой никаких изъявлений печали или сожаления. После оскорбления, которое Мандук нанес памяти Ауроры, мне легче было совершить то, на что я решился.

Мою жажду убийства вряд ли можно назвать атавистической; хотя внушила мне ее смерть матери, это не было похоже на возвращение признаков, спавших на протяжении нескольких поколений. Скорее это некое побочное наследование; ибо не входило ли в семью да Гама с каждым новым супружеством новое насилие? Эпифания привела с собой воинственный клан Менезишей, Кармен – их смертельных врагов Лобу. Аврааму с самого начала был присущ инстинкт смертоубийства, хотя он предпочитал делать все чужими руками. Только Камоинш и Белла, мои искренне любившие друг друга дед и бабка с материнской стороны, чисты от этого греха.

Мои собственные любовные связи едва ли внесли какое-либо улучшение. Я не собираюсь бросать тень на милую Дилли; но Ума, которая лишила меня материнской любви, внушив Ауроре мысль о том, что я погрузился в скверну? Ума, которая была готова убить меня и не преуспела в этом только лишь из-за вторжения в сцену из трагической мелодрамы фарса со столкновением лбов?..

Но нечего, пожалуй, валить все на родичей и возлюбленных. Моей собственной боевой карьерой – годами, когда я избивал людей, будучи сокрушительной Кувалдой, – я обязан капризу природы, которая вложила так много убойной силы в мою правую, в других отношениях бессильную, руку. Правда, до сей поры я так никого и не убил; однако принимая во внимание тяжесть и продолжительность иных избиений, я должен приписать это чистой случайности. Если же в отношении Рамана Филдинга я разом взял на себя роль судьи и палача, то лишь потому, что этого требовала моя природа.

Цивилизация есть ловкость рук, скрывающая от нас нашу собственную природу. Моей руке, изысканный читатель, недоставало ловкости; ей было хорошо известно, что она за штука.

Итак, жестокость была в моей семейной истории, и она же была у меня в крови. Я не колебался в моем решении ни минуты: отомщу – или умру. В последнее время смерть постоянно присутствовала в моих мыслях. Теперь, наконец, есть возможность придать смысл моей кончине, которая иначе была бы жалкой. С неким отстраненным удивлением я понял, что готов умереть, лишь бы прежде увидеть труп Рамана Филдинга. Вот и я тоже стал убийцей-фанатиком (или благородным мстителем – как вам будет угодно).

Насилие есть насилие, убийство есть убийство, зло, помноженное на зло, не дает в итоге добра; эти истины я сознавал в полной мере. К тому же, опускаясь до уровня противника, ты теряешь преимущество высоты. В дни, последовавшие за разрушением Бабри Масджид, «горящие праведным гневом мусульмане»/"убийцы-фанатики" (вновь берите синий карандаш и действуйте согласно велению сердца) разоряли индуистские храмы и убивали индусов как в Индии, так и в Пакистане. В эскалации межобщинной вражды рано или поздно наступает момент, когда вопрос «Кто первый начал?» становится бессмысленным. Злое спариванье враждующих сторон не дает даже малейшей основы для прощения, не говоря уже об оправдании. Они беснуются среди нас – левые и правые, индусы и мусульмане, с ножами и пистолетами, убивают, жгут, грабят, потрясают в дыму стиснутыми и окровавленными кулаками. Оба эти дома прокляты из-за их деяний; обе стороны сбросили последние лохмотья достоинства; каждая из них – чума для другой.

Я отношу эти слова к себе тоже. Слишком долго я был человеком насилия, и в ночь после того, как Раман Филдинг с телеэкрана оскорбил память моей матери, я свирепо положил конец его проклятой жизни. И, сделав это, навлек проклятие на себя самого.

По ночам стены вокруг владений Филдинга патрулировали отборные охранники – восемь пар, сменяющих одна другую каждые три часа; почти всех их я знал по кличкам, употребляемым в узком кругу. Сад охраняли четыре злобные восточноевропейские овчарки (Гаваскар, Венгсаркар, Манкад и – как свидетельство непредубежденности хозяина – «мусульманин» Азхаруддин); эти претерпевшие метаморфозу звезды крикета, радостно виляя хвостами, потрусили ко мне, чтобы я их погладил. У дверей дома стояла своя охрана. Эти головорезы мне тоже были знакомы – двое молодых гигантов по прозвищам Угрюмый и Чих, – но они, несмотря на знакомство, обыскали меня с ног до головы. Оружия у меня с собой не было – во всяком случае такого, которое не являлось бы частью моего тела.

– Как в старые вребеда сегоддя, – сказал мне Чих, младший из двоих верзил, у которого постоянно был забит нос, но который – в порядке компенсации – был более словоохотлив. – Дедавдо был Железяка, заходил поприветствовать сабого. Давердо, хотел, чтобы его взяли обратдо, до капитал де из таковских.