Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В целом И. Зильберштейн придерживается резко отрицательного мнения о книге «Большой Жанно». Это и «явная неудача», и «нагромождение фактов», не имеющих отношения к Пущину, и приписываемые Пущину размышления, которые «быть пущинскими, безусловно, не могли». Что же, ясно. Книга ему не понравилась. Бывает.
Но меня заинтересовал еще и тон этой полемической статьи – недоброжелательный, пытающийся бросить тень не на книгу уже, а на самого автора.
Так, говоря о «лестном» для него использовании автором повести его исследовательского труда «Художник-декабрист Николай Бестужев», И. Зильберштейн вдруг в сноске пишет следующее: «Можно привести и другие примеры весьма странного отношения (Вот как! Уже не „лестное“ использование, а «весьма странное отношение». – Ю. А.) историка Эйдельмана к исследователям, впервые опубликовавшим выявленные ими архивные материалы». И говорит о факте плагиата со стороны Эйдельмана по отношению к С. К. Кравченко. Повинен он в этом факте или нет, мы не знаем. Audiatur et altera pars. Но зато становится ясно, что использование Эйдельманом труда самого И. Зильберштейна было для него отнюдь не лестным. Какое уж тут «лестное использование», когда оно приравнивается к плагиату!
Далее, И. Зильберштейн говорит о «развязности» Н. Эйдельмана «в изображении Пушкина и его окружения», о «пристрастии» его «ко всякого рода скабрезностям», обвиняет его во все большем внимании «к интимной жизни исторических лиц, прежде всего особ императорской фамилии». Трудно защищаться от таких обвинений. Как ни ухищряйся, вопрос все равно остается имеющим особый привкус, вызывающим всеобщий живой интерес, который характеризуется обычно как «нездоровый». И не помогут никакие ссылки ни на невозможность обойти этот вопрос в данном конкретном случае, ни на значимость его в человеческой жизни вообще. Потому что существует другое мнение. Вот послушайте.
«…известный ученый Я. Л. Барсков предложил нам публикацию неизданных писем Екатерины II к Потемкину, но мы от нее отказались: документы эти не имели никакого отношения ни к литературе, ни к истории и отличались изрядным количеством интимных подробностей».
Как-то неловко читать о том, как советский исследователь спасал непорочную репутацию русской императрицы. Но главное – это все-таки категорическое утверждение о том, что интимная жизнь ее (как, мы понимаем, и других «особ императорской фамилии») не имела «никакого отношения ни к литературе, ни к истории». Вот так!
А. Суворов пострадал после Измаила от Потемкина, потому что тот был фаворитом Екатерины. Вот вам интимные отношения и история. А о литературе уж и говорить нечего. Уберите интимный вопрос из литературы, и сразу исчезнет не только весь «Декамерон» и Мопассан, но и весь Дюма. Да и не нужно лезть в прошлые века, чтобы понять, что это утверждение И. Зильберштейна «не имеет никакого отношения ни к литературе, ни к истории». И не нужно было делать пошлых намеков. В боксе такой прием называют ударом ниже пояса.
И еще.
Я совершенно согласен со словами А. Н. Толстого о том, что в историческом романе «мы ценим прежде всего фантазию автора, восстанавливающего по обрывкам документов, дошедших до нас, живую картину эпохи и осмысливающего эту эпоху». Выполнил ли автор повести эту задачу? Да, выполнил, и сделал это очень хорошо.
Но, оказывается, здесь у Толстого есть еще важные слова, как нам дают понять, не случайно опущенные в статье Н. Эйдельмана. «Вы спрашиваете – можно ли „присочинить“ биографию историческому лицу. ДÓЛЖНО. Но сделать это так, чтобы это было вероятно, сделать так, что это (сочиненное) если и не было, то должно было быть».
Я не почувствовал, что Эйдельман опустил эти слова умышленно, и даже порадовался, прочитав их. Дело в том, что, читая повесть, я так до конца и думал, что знакомлюсь с настоящим дневником И. Пущина. И все недоумевал, где же повесть, что же написал сам Эйдельман? Можно посмеяться над моей наивностью или глупостью, но я никак не могу согласиться с выводом И. Зильберштейна: «Вот этому-то требованию – „если и не было, то должно было быть“ – и не отвечает рассматриваемая книга Эйдельмана». Для меня является несомненным, что как раз отвечает полностью. Я был обманут автором на 100%. Великолепный обман! И пусть мне приведут любое место из повести, на котором бы я, историк, должен был споткнуться, почувствовать, что меня мистифицируют, что вот так Пущин не мог написать, подумать, сказать.
Кстати, и сам А. Толстой, на которого ссылаются оба оппонента, не был таким уж безукоризненным исполнителем этого своего требования. В самом начале его великолепного, безусловно, нашего лучшего исторического романа «Петр Первый» Софья у него говорит следующее: «Весело царица век прожила, и с покойным батюшкой и с Никоном-патриархом немало шуток было шучено… Мы-то знаем, теремные… Братец Петруша – прямо – притча, чудо какое-то – и лицом, и повадкой на отца не похож». (В первых изданиях даже «и лицом и повадкой, ну – чистый Никон».) Вот что пишет по этому поводу наш замечательный педагог и автор интересных литературно-критических статей А. С. Макаренко: «Все это исторически неверно. В этих словах клевета и на Петра, и на Софью. Таких слов она говорить не могла. Никон отправился в ссылку в декабре 1666 года… Петр же родился… 30 мая 1672 года… Поэтому никаких шуток Наталья Кирилловна Нарышкина шутить с патриархом не имела возможности».
Думаю, что А. Толстой знал об этом не хуже А. С. Макаренко, но ему зачем-то нужно было, чтобы Петр Первый в его романе был фактически сыном не царя Алексея Михайловича «Тишайшего», а неистового бунтаря – патриарха Никона.
