Неприкосновенный запас (Рассказы и повести) - Юрий Яковлев

Он шел на задних ногах и покачивал хоботом, и каждый его шаг сопровождался хлопками. Хлопали в ладоши дети, хлопали взрослые, хлопали старики и старухи. Орлов сразу очутился в знакомом цирке "Шапито". Ничего не произошло, просто подул сильный ветер и сорвал парусиновый шатер. И представление продолжается без шатра, под открытым небом.

И вот слон уже идет на передних ногах. Ему трудно сбалансировать свое тяжелое тело. Но он идет, вдавливая в землю глазастые колоски пшеницы. И люди, затаив дыхание, следят за каждым его шагом.

Орлов смотрел на беженцев и не узнавал их лиц. Куда девались усталость, озабоченность и тревога! Глаза светились, и покойные улыбки расплывались безмятежно, по-детски радостно.

Может быть, никакой войны нет? Люди едут на ярмарку или на праздник или просто переезжают на другое место. И Зина жива! Ее просто не видно! Но где-то рядом она командует слону: "Алле! Ап! Алле... Ап..."

И он делает все по ее воле.

Слон принялся танцевать. Он тяжело кружился слева направо, слева направо. Он утрамбовал круглую площадку. Такую же, как манеж. И перемолотая его ногами солома превратилась в манежные опилки.

Люди хлопали, смеялись, нахваливали слона... Только шатер унесло ветром... Нет, шатра не было, потому что директор накануне сжег его. Облил керосином и поджег...

4

Начался новый день пути. Сухой паек Максима подходил к концу. Отрубей оставалось на два приема, и Орлов с тревогой думал, чем он будет кормить Максима, когда отруби кончатся.

То, что произошло на рассвете, еще больше привязало Орлова к большому доброму зверю. Почему Максим устроил представление? Может быть, принял сидящих вокруг людей за зрителей и повторил то, что привык делать при зрителях? Или он понимал людское горе и решил облегчить его тем, на что способен? Или же к его сердцу подступила тоска по Зине и утреннее представление было его отчаянным зовом?

Орлов шагал по бесконечной дороге, слышал над ухом тяжелое дыхание слона и, когда поднимал голову, видел большое сосредоточенное око.

Слон устал. Он привык к мягким опилкам манежа, а здесь под ногами булыги и засохшая корка глины. Сбита передняя левая, и ее нельзя подковать... нельзя поставить набойку... А вдруг Максим остановится?

Жарко. Душно. И ноги гудят, как телеграфный столб, если прижаться к нему ухом. Но все идут. И длинные подолы пыльных старушечьих юбок колышутся над дорогой, как черные волны. Эти старухи обладают точным чутьем на опасность. Еще не успели запылать их дома, а они ударили в набат. Они забыли про свои годы, перестали чувствовать хвори, поднялись, бросили дом, скарб, нажитый годами, и двинулись в путь, полный опасности и неизвестности... Они были вещими.

К полудню колонну чаще стали обгонять машины. Они мчались на восток, бесцеремонно оттесняя беженцев к обочине и обдавая их удушливой пылью. Люди привыкли дышать пылью и не отворачивались. Но грохочущие машины оставляли у них щемящее чувство отставших от поезда.

Одна из машин поравнялась со слоном и остановилась. С подножки соскочил военный. На зеленых петлицах красная шпала и золотое колесико интенданта. Пенсне, крепко прищемившее переносицу. Человек поскрипывал новыми хромовыми сапожками, а в руках вертел желтую планшетку. В суконной гимнастерке ему было жарко.

Военный обошел слона и зашагал рядом с Орловым.

- Орлов!

Орлов узнал директора цирка. Ему помогли два ровных холодных стеклышка, которые сверкали на солнце.

- Здравствуйте, - сказал Орлов.

- Ты все-таки нарушил мой приказ? - сухо спросил директор. - Ну, с этим мы разберемся позже. При удобном случае. Сейчас меня интересует другое: слоновое мясо съедобно?

Орлов пожал плечами.

- Некоторые африканские племена едят. Вялят, потом мелко нарезают...

- Повара сообразят, как готовить. Мне надо людей кормить.

- При чем же здесь слон?

- Его можно пустить на мясо.

Орлов заволновался. Три морщины на лбу покраснели.

- Я должен сдать слона в зооцентр, - сказал он.

Бывший директор сверкнул стеклышками.

- Какие сейчас, к черту, зооцентры! Сейчас война. Война все спишет... и слона тоже... В общем, если к концу дня не изыщу резервов, пустим твоего слона... в расход. Имей это в виду.

С ними поравнялся старик с шишкинской картиной. Веревка, видно, крепко резала, и он поставил картину на плечо, как стекольщик ящик со стеклом.

- Трудно будет, - сам себе сказал, - трудно будет, если начнут все списывать. Такое могут списать...

- Оставьте вашу болтовню, - сухо сказал бывший директор цирка и зашагал к машине.

Орлов шел дальше. Рядом со слоном он обретал устойчивость... Шуршащий шаг. Ветровое дыхание. Прикосновение хобота к плечу. И тень - большая, постоянная, не пробиваемая никаким солнцем. Тень от облака, не отстающего ни на шаг.

Орлов старался не думать о ровных холодных стеклышках, но они все время возникали перед глазами, и эхо повторяло стеклянные слова - "война все спишет". Эти слова были страшнее, чем пуля, или осколок, или эта бесконечная изнуряющая дорога на восток. Они целились не в руку, не в висок, не в грудь, а в живое чувство, в то святое и вечное, без чего человек - обычное двуногое млекопитающее.

Орлову подумалось, что директор цирка надел военную форму для какого-то странного представления, и она сидит на нем так же, как сидел бы костюм клоуна Комова или фрак Беленького. Этим маскарадом директор хочет что-то скрыть, хочет обмануть, прикинуться другим, но его выдают ровные холодные стеклышки. Он - троянский конь. Этот конь еще разгуляется, еще побьет копытом по родной земле, разоряя сердца, превращая алмазы в пепел.

К исходу дня в колонне хватились, что слона нет. Одни говорили, что слон отстал, другие - что он не вернулся с водопоя. Третьи - что его угнали на бойню.

- Хороший был слон, - жалели люди.

Мальчик на фуре просклонял по-немецки:

- Дер элефант, ден элефант, дем элефант.

И все вспоминали о слоне не в прошедшем, а в далеком времени, будто он шагал с ними бог весть когда.

А Орлов и Максим шли лесом. Они воспользовались небольшой заминкой в пути и свернули в кустарник. Кустарник перешел в лес. За стволами деревьев и переплетением ветвей дорога скрылась, и ее звуки затерялись.

"Держи карман шире, директор, - с тихим злорадством говорил Максиму Орлов. - Так я тебе и отдам Максима. Ты слишком мал, чтобы списать такое большое..."

Со стороны у Орлова был свирепый вид: заросшее густой черной щетиной лицо, кусты волос над висками, серый от пыли городской костюм, винтовка на плече. Казалось, это идет отчаянный зверолов, который много суток гонялся за добычей и победил - добыча покорно идет следом в виде обыкновенного африканского слона.

Трещали ветки, пригибались к земле и снова распрямлялись тонкие стволы.

Влажное дыхание леса. Треск ветвей. Упругое сопротивление стволов. Голоса птиц. Густые нотки шмелей. Крутые спуски в овраги и подъемы. Неожиданные водопои у мелких лесных ручьев. Все это странным образом подействовало на слона. Он стал не по годам резвым и почувствовал себя независимым и веселым. Он сорвал хоботом ветку орешника и, делая вид, что отмахивается от мух, несколько раз огрел ею Орлова. Потом он облил его водой, и Орлов долго ворчал на своего расходившегося друга. Слон то бежал, наслаждаясь легкой зеленой бурей, которая возникала вокруг него, то останавливался и подолгу стоял, поводя ушами, как звукоуловителями.

В этом русском летнем лесу Максим почувствовал себя в родной стихии и вспомнил свое далекое килиманджарское детство. Он тогда был маленьким слоненком, сосунком. Держался между ног матери, под ее надежной защитой, а иногда убегал, доставляя слонихе беспокойство и тревогу.

От переживаний и трудных перемен слон спрятался в безопасное место: в мир своего детства.

Орлов тоже вспомнил, что последний раз он был в лесу со своей матерью. Они собирали голубицу - крупную, подернутую туманом ягоду, а мама говорила, что у нее дома голубицу называли гоноболью или гонобобелем. Вокруг рос пахучий дурман, и у мамы от него болела голова. У нее часто болела голова. И без лесного дурмана. Мать говорила, что голова у нее болит от жизни.

Когда Орлов увидел Зинаиду Штерн на арене цирка и неожиданно решил, что самое большое счастье его жизни - быть рядом с ней, он пришел к маме и все рассказал ей. Мама сокрушалась, отговаривала его:

- Как же так? Бросить работу и уехать с цирком? Что там будешь делать? Шарики подбрасывать или ходить на голове?

- Это неважно, - говорил ей Орлов. - Это не главное... Я буду с ней... рядом... поблизости...

- Да что это за жизнь!.. Это несчастье.

- Мне будет хорошо. Отпусти меня с миром.

И мать отпустила его.

5

Потом в лесу пошел дождь. Сильный, холодный дождь с грозой. Воспоминания слона и Орлова кончились.

Уже стемнело, когда Максим и его погонщик очутились на берегу реки. Деревянный мост был разрушен и горел. В воду с шипением падали дымящиеся головни.