Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

– Ох и простые вы, подруги, – вдруг сказала Булька с оттенком жалости. – Простые, как задний мост…

Александра только вздохнула громко. Катя взялась двумя руками за миску, на дне которой еще оставалась каша.

– Слушай, ты, ковырялка поганая, – сказала негромко, не глядя на Бульку. – Сама ты задний мост, поняла? Отвяжись, а то я сейчас миску в твою рожу воткну, да еще и кулаком постучу, чтоб получше отпечаталось. Так разукрасишься, что надолго твой задний мост будет краше, чем рожа!

Булька даже глазки вытаращила!

– Да ладно… – пробормотала изумленно. – Ишь, распыхтелись, клизмы несчастные…

– Что? – приподнялась Катя.

Булька отскочила от стола, зыркнула исподлобья и пошла к раздаточному окошку.

– Слушай, она испугалась… – изумилась Александра. – Честное слово!

– Теперь Надьке нажалуется, – вздохнула Катя. – Но я уж больше не могла ее терпеть, пакость такую. Кстати, знаешь, кто такие клизмы? – с отвращением спросила она

– Догадываюсь, – вздохнула Александра. – Синоним – старые клячи, да?

– Ну.

– Да и что? Разве это не так, на самом-то деле? Мне сорок четыре, тебе тоже. И никому мы не нужны. Твой муж расстрелян, мой… ну, думаю, мой еще раньше в могилу лег. Лагерь из нас вообще все женское выбил. Клизмы и есть…

– Саша, какую ты чушь несешь! – злобно поглядела на нее Катя, которая, хоть и похудела, и постарела, а все ж не утратила своей мрачной, чуточку цыганской красоты. – Вон тот седой, который знай в санчасть таскается, он что, только на примочки ходит? Небось на тебя глядит, не оторвется!

Александра только головой покачала. Седой – это был Мурзик. Ясное дело, он ходил в санчасть не только ради примочек, но в том-то и состоял весь ужас. Никому, даже Кате, самому близкому ей здесь человеку, даже под страхом смерти не рассказала бы Александра, что ходит Мурзик в санчасть и «глядит, не оторвется» только для того, чтобы внушать ей страх. Напоминать, что ее брат Шурка оговорил его, написал на него донос, упек на нары. Из-за Шурки его били смертным боем, превратив крепкого и красивого мужика в развалину. Ну, предположим, седеть он еще раньше стал, еще в 14-м, но тогда волосы его были – соль с перцем, густые, волнистые, а сейчас висят на голове какие-то белые охвостья… Да еще чуть не умер из-за флегмоны, которую в лагере подцепил… И тоже, по его мнению, виноват Шурка Русанов. Умом Александра понимала, что Мурзик достоин всего, что получил, но сам факт, что брат предал человека, который в его доме пил и ел, который как мог когда-то помогал их семье, который считал себя своим в доме Русанова… Это было невозможно представить. Причем если бы Шурка расквитался с Мурзиком за убитого им Смольникова, за Охтина, за Настену из Доримедонтовки, за все черное прошлое, – то еще ладно. Но Александре невыносимо было думать, что Шурка выдал его от страха, под побоями, выдал не со зла, а просто так – лишь бы от него отвязался какой-нибудь беспощадный следователь с крепкими кулаками, которому позарез нужно было выполнить план по разоблачению энного количества врагов народа. И теперь ее любимый «песик-братик» тянет каторжную лямку где-нибудь на Соловках, на Колыме или еще где и думает, не может не думать, что вдруг да настанет день, когда выйдет он на свободу, и пройдет по любимому городу, по улице Покровской или Варварской (плевать, что они теперь называются иначе, погано называются, они ведь по-прежнему Покровка и Варварка!), и вдруг столкнется с седым, беззубым, синеглазым стариком, который скажет ему: «Будь ты проклят, Шурка Русанов!» И плюнет ему в лицо…

И будет иметь право так поступить.

– Ох, – простонала Александра. – Ох, господи…

– Значит, ничего? – спросил Храмов. – Совсем ничего?

Спрашивал он раз, наверное, в десятый. А может, и в тридцатый.

И Поляков – раз, наверное, в десятый, а может, и в тридцатый – ответил:

– Ничего.

И оба замолчали.

Столь глубокомысленный диалог означал, что Храмов хочет знать, не помнит ли майор Поляков хоть чего-то, что предшествовало тому выстрелу в подворотне. А Поляков уверяет: нет, мол, не помню!

– Ну хоть зачем тебя в ту подворотню понесло, помнишь? – безнадежным голосом спросил Храмов, не замечая, что перешел на «ты». Поляков чуть поморщился, но ничего – стерпел. – Может, заметил там что-то подозрительное?

– Да говорю же, что нет! – уже сердито проговорил Поляков. – Я и не заходил туда.

– Тебя нашли лежащим в сугробе в подворотне. Шага три от входа.

– Ну, может, меня подстрелили на улице и заволокли туда, когда упал.

– Не получается, – покачал головой Храмов. – Если бы ты упал на улице, ударился бы головой о наледь. Хоть какой-то след остался бы, а вернее, ты расшиб бы лоб. Сотрясение мозга могло быть. Ничего подобного. Но у тебя шинель справа была запачкана известкой, да и волосы – тоже. Значит, тебя после выстрела шатнуло вправо, и ты, падая, крепко обтер головой и плечом стенку подворотни. Она в незапамятные времена была побелена, остатки извести там еще сохранились, их ты на себя и принял, когда навалился на стену. Потом соскользнул в сугроб. Лежал лицом вниз, когда тебя нашли.

– Кто? – быстро спросил Поляков.

– Шумилов Северьян Прокопьевич, бывший рабочий с «Красной Этны», и его соседки, Русанова и Аксакова. Аксакова и Шумилов слышали выстрел, когда стояли в подъезде и разговаривали. Аксакова только что вошла в дом, Шумилов собирался выйти покурить. Остановились, тут и раздался выстрел. А Русанова из своего окна фактически видела, как в тебя стреляли. Видела силуэт мужчины в шинели и фуражке. Видела, как мужчина покачнулся и упал после того, как у него за спиной что-то вспыхнуло и грохнуло.

– Вспыхнуло и грохнуло, – задумчиво проговорил Поляков. – Ну, Русановой могло и померещиться. Я так вот не припоминаю, чтобы заходил в подворотню…

– А мне кажется, что у тебя просто провал в памяти, если не что-то похуже, а Русановой-то как раз ничего не померещилось.

– Ну ладно, – устало проговорил Поляков. – Пусть так. Пусть я туда заходил. Может быть, у меня была в том нужда.

– Какая? – так и подался к нему Храмов.

– Естественная! – прошипел Поляков. – Шел, шел, захотел отлить, свернул в подворотню… С тобой такого никогда не случалось?

Храмов не заметил, что Поляков тоже перешел с ним на «ты». А Поляков подумал, что так даже удобней – на «ты».

– Случалось, – согласился Храмов. – Только в меня за это не стреляли.

– А мне не повезло, – проворчал Поляков. – Может, дворник шибко возмутился?

– Сдурел, какие в наше время дворники? – искренне удивился Храмов. – А кстати, как ты вообще оказался на Фигнер? Ты ведь живешь на Грузинской. Чего тебя понесло невесть куда?