Барабаны осени. О, дерзкий новый мир! - Диана Гэблдон

— Ох, ничего ты не должен! — возразила я.

— Разве ты не понимаешь? — В его голосе зазвучало уже нечто похожее на отчаяние. — Я хотел бы положить к твоим ногам целый мир, Клэр, — но у меня нет ничего!

Похоже, он и в самом деле думал, что это имеет для меня какое-то значение.

Я сидела, глядя на Джейми, подыскивая правильные слова. Он повернулся ко мне почти в профиль, его плечи опустились, словно под невыносимым грузом.

За какой-то час я успела пройти через целую гамму чувств: от мучительной боли при мысли о том, что могу потерять Джейми в Шотландии, через страстное желание очутиться с ним в постели прямо сию секунду — к настоятельной потребности двинуть его как следует веслом по голове. Но теперь меня вновь охватила нежность.

Наконец я взяла его большую, мозолистую руку и соскользнула со скамейки, встав коленями на дно лодки и очутившись между ногами Джейми. Я прижалась головой к его груди и почувствовала, как его дыхание коснулось моих волос. У меня не было подходящих слов, но я сделала свой выбор.

— Куда ты пойдешь, — сказала я, — туда же и я, и где ты остановишься, там и я остановлюсь. Твой народ станет моим народом, и твой бог — моим богом. Где ты умрешь, там и я умру, и там меня похоронят… — и пусть то будут хоть шотландские холмы, хоть американские леса — Делай то, что ты должен делать. Я буду рядом.

В этом месте ближе к середине речушки было неглубоко, но течение было сильным, — видела черные камни, выступавшие над мерцающей поверхностью воды. Джейми тоже их видел, и несколькими сильными взмахами весел отвел лодку к противоположному берегу, к отлогому участку, где образовалась небольшая заводь, над которой нависали ивы. Я забросила носовой канат за одну из мощных ветвей и привязала лодку.

Я думала, мы вернемся в Речную Излучину, но, очевидно, у нашей экспедиции была и еще какая-то цель, кроме отдыха от толпы гостей. Немного погодя мы продолжили путь вверх по течению, и Джейми с силой выгребал против медленного течения.

Оставшись наедине со своими мыслями, я прислушивалась к его дыханию и гадала, что же он в конце концов изберет. Если он решит остаться здесь… ну, возможно, это окажется не так тяжело, как он предполагает. У меня не было склонности недооценивать Джокасту Камерон, но точно так же не было склонности недооценивать и Джейми Фрезера. И Колум, и Дугал Маккензи пытались его подчинить своей воле — и оба потерпели поражение.

Меня на мгновение охватил испуг, когда я вспомнила Дугала Маккензи таким, каким я его видела в последний раз, — захлебываясь в собственной крови, он посылал беззвучные проклятия, а рукоятка кинжала Джейми торчала из его горла… «Я человек, склонный к насилию, — сказал мне Джейми, — и ты это знаешь».

И все же он ошибался; между ним и Стефаном Боннетом была кое-какая разница, и я думала о ней, наблюдая, как его тело напрягается, заставляя лодку двигаться, любуясь силой и красотой его рук… У него было и еще кое-что, кроме чувства чести, о котором он упоминал: в нем были доброта, храбрость… и совесть.

Я поняла, куда мы направляемся, когда Джейми поднял одно весло и развернул лодку поперек течения — к устью широкого ручья, над которым сплошным шатром сплелись осины. Мне пока что не приходилось добираться до лесопилки и производственной поляны по воде, но Джокаста говорила, что этот путь короче, нежели через лес.

Вообще-то тут нечему было удивляться; если уж Джейми вознамерился этой ночью сразиться со своими демонами, то лучшего места ему было не найти.

Мы совсем недолго шли вверх по течению ручья, и вот уже впереди обрисовался силуэт лесопилки, темной и молчаливой. Где-то позади нее разливался слабый свет; он явно исходил от хижин рабов, стоявших у самого леса. Вокруг нас слышались обычные ночные звуки, и в то же время все здесь казалось странно затихшим, несмотря на шелест деревьев, кваканье лягушек, плеск воды. И несмотря на ночную тьму, казалось, что громада лесопилки отбрасывает тень — хотя, разумеется, это было всего лишь мое воображение.

— Те места, где днем много шума и суеты, ночами кажутся особенно зловещими, — сказала я, пытаясь нарушить гнетущую тишину.

— Разве? — рассеянно откликнулся Джейми. — Мне тут и днем не слишком нравится.

Я вздрогнула при воспоминании о происшедшем.

— Мне тоже. Я просто хотела сказать…

— Бирнес мертв, — бросил Джейми, не глядя на меня; его лицо было обращено к лесопилке, полускрытой за старыми ивами.

Я уронила причальный канат.

— Что? Надсмотрщик? Когда?.. — забормотала я, потрясенная внезапностью сообщения. — И как?

— Сегодня днем. Младший сын Кэмпбелла доставил сообщение как раз перед закатом.

— Но как? — повторила я, вцепившись пальцами в собственные колени, скручивая в жгут гладкий шелк цвета слоновой кости.

— У него случились судороги. — Голос Джейми прозвучал небрежно, невыразительно. — Паршивая смерть, совсем паршивая.

Насчет этого он был прав. Мне самой ни разу не приходилось видеть умирающих от столбняка, но я достаточно хорошо знала симптомы этой болезни: сначала онемение лица, затрудненное сглатывание, а потом все мышцы рук и ног коченеют, а в шее начинаются судороги. Судороги и онемение быстро усиливаются, и тело больного становится твердым, как дерево, и в агонии изгибается дугой, и это повторяется снова и снова, и бесконечные мучения останавливает только смерть.

— Ронни Кэмпбелл сказал, что Бирнес умер с усмешкой на губах, — сказал Джейми. — Но что-то я не думаю, что он был в тот момент счастлив.

Это была мрачная шутка, но в голосе Джейми все же прозвучало легкое веселье.

Я выпрямилась, сидя на скамье, и по моей спине пробежали ледяные мурашки, несмотря на то, что воздух был очень теплым.

— Но это не слишком быстрая смерть, вообще-то говоря, — пробормотала я. В моем, уме вспыхнули самые черные подозрения. — От столбняка не умирают за один час, и даже за один день.

— Ну, вообще-то Бирнесу понадобилось на это пять дней от начала болезни и до ее конца.

Если до того в голосе Джейми слышались хотя бы легкие отзвуки юмора, то теперь они исчезли.

— Ты его видел, — уверенно заявила я, чувствуя, как внутренний холод начинает таять во мне, отступая перед зарождающимся гневом. — Ты его видел! И ты ничего мне не сказал!

Тогда, сразу после ужасных событий, я перевязала рану Бирнеса — страшную с виду, но не угрожающую жизни, — объяснила ему, что он должен оставаться где-нибудь в «безопасном месте», пока поверхность раны не затянется как следует. И, потрясенная случившимся, больше я не пыталась разузнать, как обстоят дела со здоровьем надсмотрщика; и именно понимание моей собственной вины, собственной небрежности вызвало во мне гнев, и я прекрасно это понимала, — вот только от этого мне не стало ничуть легче.