Виктор Вавич - Борис Житков

— Га-а… — заревела толпа, бросилась в стороны, дерево пошло клониться, скорей, скорей, Филиппа отбросили вбок. Дерево мягко упало ветками и закачалось.

— Кати! Кати веселей!

«Парнишки все» — оглядывался Филипп.

— Рви, рви ее сюда!

Филька увидал зубатого: он уж садил ломом по базарной будке. Люди раздирали доски; доски остервенело трещали, скрежетали.

Филипп пробивался вперед, куда катили с гиком дерево, передавали доски. Разбитая конка торчала из-под груды хлама, задушенная, с мертвыми колесами.

Филипп вскарабкался наверх, где несколько мальчишек старались умять наваленный лом. В дальнем конце площади стояли черным строем конные городовые. Филипп видел, как мастеровые тянули телеграфную проволоку перед баррикадой. Филипп снял шапку и завертел ею над головой.

— Товарищи! — во всю мочь крикнул Филипп. Вдруг грохнуло справа, как взрыв, как пушечный удар. Филипп глянул — это бросили с рук железные ворота. На миг толпа стихла.

— Товарищи! — крикнул опять Филипп. — Солдаты! Пехота! Идет сюда… я видал…

— Го-ооо-о… — загудела толпа, и вдруг осекся звук.

Филипп оглянулся — конный взвод в карьер скакал на баррикаду.

И вдруг плеснули в воздухе поднятые шашки. Филипп глядел: какие-то люди остались за баррикадой, впереди, у домов. Черный взвод несся, а те не бежали, и Филипп кричал что силы:

— Назад! Назад! — и не мог оторвать глаз от людей. Они присели, прижались к домам. Кони все видней, видней, вот лица, глядят — жилятся губы — ближе, ближе — ноги приросли, не сойти Фильке, и сердца не стало — прямо в него врежутся кони. И вдруг люди у домов вскочили, дернулись, и в тот же миг боком рухнул на мостовую конь, и с разлету всадник покатился головой о каменья, шапка прочь… другой, и много разом и миги за мигами — склубились, свернулись кони. И махнуло через голову черное, и сразу зарябил от камней воздух. Взвыла толпа, и зверел рев за камнями.

Филипп присел, лег. Человек без шапки двумя руками через голову бил сверху булыжниками, орал последним голосом:

— В гроб! В кровину!

Кто-то попал ему камнем в спину, и он упал рядом с Филиппом и все кричал:

— Бей! Бей! В гроб их тещу, бабушку, в закон Господа-Бога мать!

Стали выкарабкиваться, вбегать наверх, и вдаль кидали камнями, уж без пальтишек, в одних блузах, рубахах, размашисто. А там бились, подымались кони, за коней прятались люди, бежали прочь, с конями, без коней. Один долго прыгал с одной ногой в стремени, а лошадь поддавала ходу за всеми. Сверху улюлюкали, метили в него камнями. Он уцепился за луку, повис, без шапки. Лошадь с поломанной ногой силилась встать и падала, дымила ноздрями.

Проволочный трос, прикрученный ломами за уличные фонари, чистой строгой прямой прочертил воздух — на аршин от земли. Филька глядел на него — откуда взялся?

А впереди уж разматывали ребята, катили через мостовую новый моток троса, закручивали у ворот. Они не шли назад, остались у ворот.

К Филиппу через обломки лез рабочий из их мастерской, красный, расстегнутый.

— Филька! А как мы дернули-то канат! А! — орал он Филиппу в ухо. — За аршин — гоп! Канат вверх, а они брык! Видал? Мы!!! — И рабочий стукнул себя в грудь кулаком, как камнем ударил.

Филипп стоял и тряс поднятыми руками, и в нетерпении сжались кулаки — на мгновение гул спал.

— Товарищи! — крикнул Филипп. — Пехота! Солдаты! Стрелять! Баррикаду насквозь! Всех как мух! — «перебьют», хотел еще крикнуть Филипп.

— Ура-а! — закричала толпа. В тысячу ударов заплескал гомон, сбой, толчея голосов. Филипп завертел кепкой над головой.

— Ура-а! ау! — еще крепче, как полымя, взвилось над толпой.

Филька сверху видел, как садили мостовую ломами, готовили камни.

Сзади трубным воем ахнула лошадь. Филипп вздрогнул, оглянулся — лошадь с размаху упала, пыталась встать — и дикими глазами смотрела вдоль камней.

Кто-то спускался с баррикады, ему махали руками на лошадь, кричали. Он вытянул из-за пазухи револьвер, Филипп отвернулся. Он еле услыхал выстрел за ревом голосов.

Но вдруг голоса притухли — как будто ветром снесло пламя звука. Глухое рокотание шло из-под низу — будто сразу стало темней.

Серые шинели шли на том краю площади. Они вдвигались без шума из улицы.

— Назад! Товарищи! Зря пропадаем! — Филипп один стоял во весь рост на баррикаде.

Он уже видел, как дальние редели, и улица за баррикадой чернела отходящим народом.

— Чтоб нас, товарищи!., как вшей подавили?

Рокот пошел в ближних рядах. Трое парней карабкались наверх, у одного Филипп увидал тульский дробовик. Парнишка мостился, а рокот рос, уж не слыхать голоса, и сзади черна от народа улица — шевелится чернота, и над ней шатается ровный придавленный гул.

Кто-то вдруг тискается сквозь передних, и Филипп узнал того, что шел в тужурке, руки в карманы. Он черными пристальными глазами смотрел вперед и оступался, вяз в битых досках, опирался на длинный шест. Толпа притаила голос, когда он встал в рост на баррикаде. Он вдруг распахнул на шесте красный флаг и воткнул шест средь обломков, поправлял, пригораживал досками.

— Га-ай! — прошло по толпе, будто плеснули воды па жар.

А тот выпрямился и глядел на толпу черными, недвижными глазами. Потом полез назад, выбирая шаги. В тихом воздухе флаг обвис, как будто конфузился один на высоте.

Филипп смотрел, шевелил зло бровями — сейчас сзади рванет залп. Схватить флаг самому, держать, стоять и кричать:

— Назад! Назад, черти!

Офицюрус прошел вдоль строя. Солдаты держали к ноге и водили глазами за поручиком.

«Мутные рожи». Офицюрус стал и вдруг крикнул сердито, резко:

— Смирна! — и, не закрывши рта, всех обвел глазами. — Тут людям ворота ломают, вагоны переворачивает сволочь всякая… кучи сваливает! Смирна! — снова крикнул, как кнутом хлестнул, и глазом по всем мордам. — Каменьями войска бьют. Враг внутренний — стерва! Вора последняя!

Офицюрус вдруг круто повернулся и пошел вдоль фронта.

— Пузо, пузо не выпячивай! — хлопнул по пряжке солдата.

— Ро-та! — крикнул Офицюрус. — Шагом! Арш!

Солдаты двинулись. Не бойко стукнула нога. Они прошли шагов десять. На баррикаде на длинном шесте встал красный флаг. Не сразу узнали, что это.

— Стой! — скомандовал офицюрус. — К стрельбе, — сказал он горнисту. Горнист набрал воздуху. Рожок скиксовал. Офицюрус резко обернулся. Горнист покраснел, напружил щеки — и резким медным голосом взлетел вверх сигнал — бесповоротный, как железный прут.

— Постоянный! Рота! — Солдаты приложились. Офицюрус видел, как ходили штыки. — Пли!

Шарахнулся воздух, и загудело, понеслось эхо вдоль улочек. Враздробь заклецали затворы. Как мертвые стояли вкруг площади дома… Человек стоял на баррикаде, махал руками, не видно куда лицом. Два дымка вздулись рядом, и хлопнули хмурым басом выстрелы.

— Ух! Дух!

— Ро-та! — высоким фальцетом вскрикнул офицюрус и весь тряхнулся. — Пли!

Не враз, рассыпчато шарахнул залп. Офицюрус смотрел на того, что махал руками наверху баррикады.

Нет, уж нет, не стоит.

— Бу-ух! — пухло выпалил дымок с баррикады.

— На руку! Шагом арш! — командовал офицюрус.

Он на ходу достал револьвер, сжал в кулаке рукоятку. Баррикада молчала.

Спокойно торчал шест с флагом. Ближе, ближе подступали солдаты, видны стали куски наваленного хлама — молчала непонятная груда, куда стреляли. И вот шаг, и с этого шага проснулся гомон на той стороне, громче, выше от каждого шага, и солдаты скорей зашагали, и вой поднялся из-за горы, и солдаты не могли удержать ног.

— Бегом арш! — не слышно уж команды, солдаты бежали. Фельдфебель рубил у фонаря шашкой канат. Солдаты видели, как люди лезли через заборы густой черной кашей.

— Ура-аа! — и уж карабкались, упирались прикладами, несколько булыжников полетели — криво, вразброд — будто выкидывали вон.

— Гур-ря! — кричали солдаты. За баррикадой было пусто, трое лежали на развороченной мостовой — один на боку, как спят. Солдатское ура смолкло, опало. И тот, кто гремел на досках вверху, стал на миг.

Кудой!

БАШКИН снимал калоши в темной передней и громко пел на всю квартиру:

— Коля дома? Коля! — особенно кругло выводил «о». — Кооля! Колина мама ждала, пока он размотает шарф. Башкин не слушал, что она говорила, и выводил веселым голосом:

— Дома Коля?

— Пожалуйста, проходите, — тряскими губами сказала Колина мама, и в комнате, в мутном полусвете, Башкин увидал ее лицо: застывшее, лишь мелкой рябью вздрагивало горе.

— Что? Что с вами? — и Башкин поднял брови, нагнулся к самому лицу и рассматривал, будто на лице шрам.

— Ах, не знаю! — она отвернулась, ушла в спальню, сморкалась, вернулась с платком.