Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анна пожала плечами. Я почувствовала, что самый лучший способ обратить на себя внимание мужчины — это самой не обращать на него абсолютно никакого внимания. Впрочем, может быть, я это где-то вычитала. Но неважно. Главное, что это действовало. Я разговаривала только с Анной. Я спросила, как ей спалось. Поинтересовалась, не слышала ли она ночью выстрелов и криков. Она сказала, что да, и даже разволновалась. Но ей показалось, что это далеко, за окном, на следующем ярусе улицы. «Ведь улица идет так», — и она показала рукой спираль.
— Да, да, — сказала я. — Конечно, где-то далеко.
— Представьте себе, я даже хотела бежать вызывать полицию, — сказала Анна, — но вспомнила, что ближайший телефонный аппарат находится вот здесь, — и она показала на стойку, — а среди ночи бежать по пустынной улице, согласитесь, это уж слишком!
— Да, да, конечно, это слишком, — согласилась я, — надо поберечь себя. Совершенно ненужный риск.
О, как хорошо! Значит, здесь есть телефонный аппарат. Можно будет вызвать извозчика. Я это вспомнила, потому что в полдень ко мне домой — то есть в нашу с папой квартиру — должен прийти учитель русского языка.
Я еще поговорила с Анной о всякой всячине, похвалила ее жакет, спросила, кто сшил ей такую прекрасную юбку. В общем, изо всех сил «щебетала», как учила меня госпожа Антонеску. Вообще-то она учила меня вещам очень серьезным. Наукам, искусствам и знанию жизни. «Но, помимо всего прочего, — говорила она, — женщина должна уметь щебетать. Ленты, кружева, ботинки, кольца, серьги и браслеты, шпильки, локоны, гребешки и еще примерно двести тысяч тем для быстрого и нежного щебета. После обеда мужчины идут в кабинет хозяина курить сигары, пить коньяк и разговаривать о политике, а женщины остаются за столом пить чай, есть сладости и щебетать».
Я краем глаза видела, что Петеру очень хочется вмешаться, он хочет заговорить со мной. Но не мог же он просто взять и перебить наш разговор. А вклиниться в разговор о кольцах и щипчиках для ногтей он никак не мог. И Анна не хотела сделать ни малейшей паузы именно потому, что не хотела, чтобы Петер заговорил со мной. Хотя ей, наверно, уже надоело это щебетание, но она терпела изо всех сил.
— Ах, как мы с вами мило поговорили, — сказала я, вставая. — Спасибо вам, дорогая Анна, за эти прелестные четверть часа. — Я протянула кельнеру монетку в пятьдесят крейцеров и велела заказать извозчика на улицу Гайдна, пятнадцать. Пошла к дверям и помахала им рукой, но вдруг остановилась.
— Кстати, — сказала я, обращаясь к Анне, — если вы будете в наших краях, там, через реку, непременно-непременно зайдите. Рядом с нашим домом есть милая кофейня. Впрочем, я рада буду принять вас и у себя. Прошу вас, дайте мне клочок бумаги и карандаш, — сказала я кельнеру. Написала на обороте какого-то старого счета наш адрес и протянула Анне, прибавив: — Извините, я забыла свой блокнот.
Моего учителя русского языка звали Яков Маркович. Это был рослый, сравнительно молодой человек, то есть лет двадцати восьми, с буйной курчавой бородой, выпуклым лбом и широким, просто-таки африканским носом. Губы у него были тоже толстые, как у негра.
Мне кажется, папа мне специально нанимал таких учителей — из педагогических соображений, чтобы я в них не влюблялась. Но я вообще не была по этой части — влюбляться, я же говорила. Но папа этого не знал. Поэтому учителя мои были как на подбор.
Этот вот негроподобный Яков Маркович.
Старая, как вяленая селедка, учительница всемирной истории и истории изящных искусств — мне казалось, что от нее даже пахнет вяленой селедкой. У нее не было университетского диплома. Она была просто сочинительницей исторических романов для юношества, а также биографий великих художников. Но папа утверждал, что историю, и в том числе историю искусств, она знает лучше всякого профессора.
А преподаватель политических наук был и вовсе слепым стариком. Его приводила старушка-жена и тихо сидела в прихожей все время урока и на все приглашения Генриха и даже самого папы пройти в гостиную и выпить чашечку кофе отвечала смиренным отказом. Хотя муж ее, слепой профессор, когда-то был известным правоведом, заведовал кафедрой в Мюнхене и даже преподавал политические науки чуть ли не самому Людвигу Баварскому или его племяннику.
Такой вот, да простят меня мои учителя, бестиарий подобрал мне мой заботливый папочка в тщетной надежде сохранить покой моей души. В тщетной — потому что влюбляться мне и так не хотелось, а беспокоиться было о чем и безо всякой любви.
Яков Маркович меня уже дожидался, хотя я опоздала всего минут на пять, не больше. В прихожую навстречу мне вышел папа. Судя по выражению его лица, он не очень-то надеялся, что я приеду. Наверное, он сказал учителю, что я поехала кататься с подругой и приду вот-вот. А если бы меня не было еще полчаса или час, он попросил бы извинения и отправил учителя домой, заплатив ему сколько положено. Кстати говоря, папа платил учителям по-разному. Селедке-историчке — за каждые десять занятий, слепому старику по политическим наукам — раз в месяц, а Якову Марковичу — за каждый урок.
— Учитель ждет, — сказал папа и сделал мне страшные глаза и тайком погрозил пальцем.
— Ах, да, да, — сказала я, — простите меня великодушно, любезнейший Яков Маркович, — закричала я ему по-русски из коридора в открытую дверь своей комнаты. — Приношу вам свои глубочайшие извинения.
Влетела в комнату, закрыла за собой дверь и уселась за свой рабочий столик. Яков Маркович сидел в кресле сбоку.
Русский язык давался мне легко, потому что он, как известно, очень похож на наш. Настолько похож, что именно поэтому труден. Речь даже не об алфавите. Мы-то пишем на латинице, а русские на своей кириллице. Дело в том, что многие одинаковые слова имеют совершенно разное или, хуже того, почти разное значение, слегка различаются. Но из этих бесконечных «слегка» и состоит особенность нашего языка в отличие от русского. Или, наоборот, русского языка в отличие от нашего. Поэтому на занятиях с Яковом Марковичем возникал ужасный соблазн говорить на этаком смешанном наречии, вставляя слова вперемешку. Все всё понимают, но в результате получается совершеннейшая каша. Поэтому мы с Яковом Марковичем условились так: говорим только по-русски, а когда мне вдруг надо перейти на наш язык, я громко щелкаю пальцами.
Яков Маркович был эмигрантом.
Он уехал из
