Арманд и Крупская: женщины вождя - Борис Соколов

Но партийному руководству удалось уломать вдову: нельзя же лишать миллионы современников и потомков возможности лицезреть воочию гения всех времен! Сталину, Зиновьеву, Каменеву и другим вождям нужны были мощи главного святого новой религии. Бывший управляющий делами Совнаркома при Ленине Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич вспоминал: «Надежда Константиновна, с которой я постоянно беседовал по этому вопросу, была против мумификации Владимира Ильича. Но идея сохранения облика Владимира Ильича столь охватила всех, что была крайне необходима, крайне нужна для миллионов пролетариата, и всем стало казаться, что всякие личные соображения надо оставить и присоединиться к общему желанию («большинства Политбюро», не рискнул добавить Владимир Дмитриевич. — Б. С.)».

Крупская подчинилась партийной дисциплине, не в первый раз поступилась «личными соображениями» для пользы революции. Вряд ли она тогда сознавала, что обожествление Ленина избавит ее от невеселой участи других старых большевиков, в своем большинстве не переживших 37-го года. Хотя еще в июле 1924 года на VI съезде комсомола она призывала: «Ленина не надо превращать в икону, надо, чтобы его идеи служили руководством к действию». Получилось же так, что и в икону Ильича превратили, и многие его идеи претворили в действительность — и насчет террора, и насчет изъятия излишков хлеба у крестьян (это, как мы помним, Ленина и перед самой смертью очень волновало), и об идеологической монополии партии в Советском государстве и подавлении всякого инакомыслия. Надежде Константиновне очень скоро пришлось испытать борьбу с инакомыслием на собственной шкуре.

В первые дни после кончины Ильича Инна Арманд написала Надежде Константиновне проникновенное письмо: «Милая моя, любимая моя, моя родная, обнимаю тебя и целую так крепко, так крепко. Глаза твои дорогие целую. Все мои мысли, все думы с тобой… Милая моя, родная, я знаю, утешить ведь нельзя, но все-таки ты думай о том, что ты не совсем одна, что у тебя есть еще твои девочки, как ты нас называешь, и что мы тебя крепко, крепко любим и вместе с тобой ужасно горюем о Владимире Ильиче. Он ведь такой дорогой, любимый, я все не хотела верить. Как же это может быть? Здесь (Инесса вместе с мужем, немецким коммунистом Гуго Эберлейном, работала в советском торгпредстве в Германии. — Б. С.) все товарищи так тяжело переживают это общее горе. Вчера была ячейка, так никто не мог хорошенько говорить, так все плакали. Если бы я могла к тебе приехать, обнять тебя, с тобой вместе быть все время. Ты бы, может быть, на ясные глазенки моей девочки немножко бы порадовалась. Я буду тебе писать, моя дорогая, любимая моя. И ты, когда сможешь, когда будет легче, напиши мне, мне ведь так тяжело и одиноко здесь стало, что прямо ужас. Там у вас, я знаю, все товарищи подтянутся, сомкнутся теснее, будут дружнее работать. Так бы хотелось быть с вами, вместе горевать и вместе, сжав зубы, начать упорнее и лучше дальше работать. Целую тебя много раз, моя родная, любимая, беспрестанно думаю о тебе и о нашем дорогом Ильиче. Гуго крепко, крепко жмет тебе руку. Твоя Ина. Как только будет малейшая возможность, приеду к тебе обязательно, моя родная».

Насчет того, что после смерти вождя партийцы «подтянутся», «сомкнутся» и начнут «дружнее работать», дочь Инессы Федоровны сильно ошибалась. Из прекрасного германского далека, наверное, трудно было увидеть, что уже в последние месяцы жизни Ленина в партийной верхушке началась напряженная борьба за власть. В эту борьбу предстояло быть втянутой и Крупской. Поддержка вдовой Ленина одной из враждующих фракций стала определенным политическим капиталом. Тем самым соответствующая группировка как бы освящала свою деятельность именем Ильича. Надежда Константиновна превращалась в символическую фигуру хранительницы ленинских заветов.

Последние месяцы жизни Ленина были омрачены для Крупской еще и сознанием того, что муж ее все-таки не любит. Даже окружающие подметили, что Ильич особенно радовался появлению Марии Ильиничны, а присутствие Надежды Константиновны его порой раздражало. Хотя Ленин, ценя самоотверженную преданность жены, старался скрывать от нее свою нелюбовь. Рукавишников запечатлел характерный эпизод: «Однажды я был невольным свидетелем и такого: Ильич сидит с Надеждой Константиновной. Она читает, он внимательно слушает. Иногда требует перечитать то или другое место. Настроение, кажется, у обоих прекрасное. Но вот она вышла. Ильич уселся, закрыв несколько лицо рукой, облокотившись на стол в задумчивой позе… И вдруг из-под руки катятся слезы… Чу, шорох. Шаги. Кто-то идет. Ильич выпрямился. Смахнул слезы. Взялся за книжку, как будто ничего не было…» Как знать, не вспоминал ли Ленин в такие минуты Инессу Арманд…

Надежда Константиновна постепенно оправлялась от пережитого потрясения. Сотрудница наркомата просвещения А. И. Радченко 3 февраля записала в дневнике: «Сегодня Надежда Константиновна впервые после смерти Ленина пришла на заседание Наркомпроса. Похудела донельзя за это время — какая-то тень. Ей, видно, было очень тяжело от соболезнующих взглядов украдкой». А Варя Арманд вспоминала: «Надежда Константиновна, чтобы не оставаться наедине с непоправимым горем, с головой ушла в партийные дела и работу в Наркомпросе».

Крупская 14 июня 1924 года писала Варе, отдыхавшей после воспаления легких в Сууксу: «Я живу по-прежнему: была на своей излюбленной Прохоровке, на Государственной мануфактуре, на фабрике Ливерса — околачивалась там, даже младенца октябрила (речь идет об октябринах — введенном большевиками обряде, пародирующем крещение; плодом этого обряда стали многочисленные в 20-е годы Индустрины, Вилены, Октябрины и даже Трактора. — Б. С.). Очень я люблю на фабриках бывать. Ну и у молодежи была, старалась — на рабфаке Покровского, в 1-м МГУ, у тимирязевцев, — доклады по работе в деревне делала. Еще по ликвидации безграмотности. Поеду еще в Тверь, Ярославль, Иваново-Вознесенск. На отдых не поеду, но дня три в неделю буду проводить в Горках, была уже на прошлой неделе, еду сегодня. Там писать лучше. Маняша (М. И. Ульянова. — Б. С.) все прихварывает. Сегодня напускают на меня тоже докторов, но я согласна только пить какую угодно мерзопакость, но режиму ихнему подчиняться не стану, наперед говорю… Я сейчас специализировалась на работе в деревне, и меня запрягают во всякие комиссии по работе в деревне, работы все прибывает. Поэтому не бываю и в Институте Ленина… У меня теперь много новых карточек Владимира Ильича».

Всю оставшуюся жизнь Надежда Константиновна писала мемуары о Ленине. Но не это отнимало основную массу времени. Крупскую все больше засасывало бюрократическое болото. Что, спрашивается, понимала она в жизни российской деревни, которую знала только по безбедной ссыльной жизни в богатом Шушенском? И много ли толку было от ее заседаний в бесчисленных комиссиях? Позднее, в сентябре 1929 года, выступая на партконференции Бауманского района Москвы, Надежда Константиновна нарисовала совершенно апокалиптическую картину: «Спишь, бывало, ночью и видишь: лежат перед тобой просвещенские дела, и кто-то их объедает. И это — Наркомфин. Следует только на месяц уехать — страх! — что-нибудь уже случилось. Приходится вести борьбу за каждый вопрос. Сейчас идет бешеная борьба за перестройку дела народного образования (эта борьба шла и в 1924 году, и в любом другом из 70 с лишним годов существования Советской власти, иначе, как через борьбу и перестройку, дело просвещения устраивать не умели. — Б. С.). Но мы одни — просвещенцы — сделать многое бессильны. У нас нет достаточной базы, нет достаточного внимания масс». Так и видишь кипы бумаг, пожираемых чудовищем Наркомфином! И в этом бумажном море Крупской предстояло плыть всю жизнь, читая массу входящих и исходящих, участвуя в бесчисленных заседаниях по согласованию проектов и программ. Хотя, конечно, до ленинского рекорда в 40 заседаний в день ей было далеко.